Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

Подняв на Сергея свои умные, с тихой грустью глаза, в которых звездочками отражались вспышки костра, Дронов долго смотрел на него, оставаясь неподвижным. Сергей сидел на кочке, поросшей осокой. Печальные, утробные всхлипы волн точно оплакивали его несбывшиеся мечты.

Переворачивая в горячей золе картошку, Дронов решил, что наступил подходящий момент начать этот трудный разговор.

— О чем задумался? — спросил он Сергея, заваливая картошку горячей золой.

Словно очнувшись, Сергей некоторое время непонимающе смотрел на Дронова. Казалось, он никак не мог сообразить, почему очутился здесь, в лесу, ночью у костра…

— Я? — собираясь с мыслями, спросил Сергей. — Да… с этой… с курсовой работой у меня не совсем ладно. К сроку не сделал, перенесли на осень, вот и приходится сейчас вымучивать.

Дронов вяло улыбнулся и щелчком, сбил с рукава выцветшей гимнастерки горячий уголек, с выстрелом отлетевший от смолистой сухой коряги.

— Сейчас ты мне напоминаешь одного моего старого сослуживца. Это было в войну, — тихо начал Дропов, настороженно наблюдая за Сергеем. — Вместе служили на островах Японского моря. Он очень походил на тебя.

— Почему походил? Разве он умер? — спросил Сергей и перевел взгляд с костра на Дроиова.

Сделав вид, что не расслышал вопроса, Дронов продолжал:

— Это было в сорок первом году. В октябре меня призвали на Тихоокеанский флот. Ты понимаешь, что значит — из призывников всего района оказаться в числе тридцати счастливцев, попавших служить на флот? Остальные кто куда — кто в пехоту, кто в артиллерию, кто в стройбат. Потом дорога. До места назначения везли суток десять. Ну, понятно, ехали мы не одни, нас был целый эшелон со всей области, ехали прямо-таки, скажу тебе, весело.

Дронов привстал на колени, подгреб к костру обгорелые концы валежника и лег так, чтоб видеть лицо Сергея, который сидел потупившись и точно к чему-то настороженно прислушивался.

— В дороге я познакомился с одним парнем из Аткулевки, это отсюда километров десять. Звали его Иваном, фамилия Кузнецов. На нарах мы с Иваном заняли места рядом. Табак, как сейчас помню, у него был крепкий, пахучий, с донником, и еще что-то в нем было подмешано, а что — не говорил. Когда у меня свой табак вышел — курил табак Кузнецова. Простой был парень, не жадный, из себя такой высокий, видный, плечи — по аршину. На третий день, когда заехали за Красноярск, я стал замечать, что ест Иван, как цыпленок, дневной паек еле-еле осиливает. А до того, что родные положили в дорогу, и не дотрагивается. Я вначале думал, что парень заболел, стал расспрашивать, но он только молчком качает головой и курит папироску за папироской. Вижу, парень сам не свой. Бывало, проснусь ночью, когда одеревенеет бок, чтобы перевернуться на другой, смотрю, а его рядом нет. Сидит у печки ссутулится и опять курит. И все о чем-то думает. Одну ночь не слит, другую не спит… Ну, вижу, что человек скрытный, я и не стал больше допытываться. Так мы доехали до перевалочного пункта. За дорогу он похудел, ии разу даже не побрился. Там нас, как и полагается, вымыли в бане, пропустили через санпропускник, устроили медицинскую комиссию и опять рассортировали кого куда. Я и еще трое моих земляков попали на остров, в береговую батарею. Вместе со мной попал и Кузнецов. Город на море сам по себе гористый, улица то вверх ползет, то вниз летит; поглядишь кругом — все горы да горы. Конца и края нет этим горам. Признаться, нашему брату сибирскому степняку с Барабы, где на сотни верст кругом можно аэродром за аэродромом строить, местность эта поначалу пришлась не по душе. Тесно как-то. Так и кажется, что давят они тебя, эти самые горы, и дышать от этого труднее становится. Но что поделаешь: нравится не нравится, призвали — служи. Я-то еще ничего, а вот Кузнецов совсем голову повесил. Только вздыхает да смотрит на вершины сопок, как будто любуется. И все больше молчит. Другие ребята тоже хоть и бодрятся, а вижу — сопки им душу вроде бы теснят.

После бани нас одели во все новенькое, построили в две шеренги, сделали перекличку и… шагом марш! С непривычки все на тебе стоит колом, все не подогнано, сапоги не обношены — как каменные, в подошве не гнутся. Привели нас строем к океану. Тут, брат, совсем душа заныла. Хоть в книгах и восторгаются писатели морями-океанами, и на картинах их рисуют красиво, и в кино показывают хорошо, а когда живьем увидишь — совсем не тот коленкор. Они наводят тоску и страх. А какая неоглядность! Тут только я своими глазами увидел, что земля на самом деле круглая. Вдалеке, в тумане, виднеются какие-то каменные выступы. Нам сказали, что это наш остров, на котором будем служить. Километров десять, а то и чуть побольше, подумал я, когда прикинул на глазок расстояние до этого острова. Да по дурости возьми и ляпни это вслух. Командир, что вел нас к бухте, услышал мои слова и за живот схватился. Долго хохотал. Оказалось, что до острова было не десять, а гораздо больше километров. Океан — это тебе не степь с березовыми колками.

Дронов на минутку умолк, сворачивая папиросу, потом достал из костра уголек и, перекатывая его на широкой шершавой ладони, прикурил. Видя, что Сергей с интересом слушает его рассказ, он неторопливо продолжал:

— Катера пришлось ждать недолго, минут двадцать. Кузнецов увидел океан, помрачнел, посерел весь лицом, осунулся, вид стал совсем убитый. «Что, — спрашиваю, — земляк, как он, океан-то?» «Ничего, — отвечает, — большой». Вижу, что разговор у нас не клеится, я и приставать больше не стал. Но на палубе, когда отплыли от берега километров десять — пятнадцать и город стал виден как на картинке, я подошел к нему снова. Он до пояса свесился за борт и мучается, бедняга, хочет, чтобы его вырвало, а не получается. Потом и меня начало мутить. А часа через полтора все как опоенные шатались по палубе, позеленели и, как мухи, облепили борт. Одним словом, и смех и грех. По-морскому это называется «травить». Из сорока человек только двое выдержали качку. К вечеру приплыли на небольшой остров. Его даже и на карте-то нету. А если взглянуть на него с высоты, к примеру с самолета, то примешь за большой камень: торчит себе из воды, а по нему люди, как муравьи, так и ползают с утра до вечера. Куда ни кинь — все одинаково… Что вышина, что длина, что ширина. Почитай, что голая скала. Правда, кое-где на склонах сопок мелкий дубнячок коряжится да черемша в жиденькой траве зеленеет. А так почти кругом голый каменный островишко. Даже цветы и те ничем не пахнут. А солнце встает откуда-то с другой стороны, не как у нас дома. Стоишь, бывало, в карауле у орудия или у бухты на пирсе и ждешь его из-за горы, а оно, глядишь, с другой стороны, из воды, свой серебряный лоб кажет. Так и не привык я к этому за всю службу.