Ковелер Ван - Путь в один конец

Сама Лила не прыгала от восторга, когда узнала, что я добился своего. Она печально улыбнулась и сказала:

- Рано радоваться, Азиз.

Я подумал, что она просто хотела несколько осадить меня: как-никак, она еще носила траур. И только через месяц, когда пришел день помолвки и оборвалась моя первая жизнь, понял, что она имела в виду.

Я выбрал кафе "Маршелли", расположенное на границе нашего квартала, на мосту через железную дорогу. Там обычно велись все переговоры по поводу наркотиков - на своей территории мы этим не занимаемся. Принципиально. Наша коммерция стимулирует производство: чем больше машин украдено, тем больше будет продано, героин - дело другое, это прямой вред потребителю, не говоря уж о первоначальных затратах на первую, бесплатную, дозу, чтобы только посадить на иглу. Лично я торговцев травкой беру на таран своим фургончиком. А когда рискую схлопотать крупные неприятности, перекрашиваю его.

Так вот, я выбрал для банкета в честь помолвки "Маршелли", потому что там настоящие скатерти на столах, приличное меню и можно украсить зал, к тому же, это почти заграница, чем не свадебное путешествие.

Я пригласил стодвадцатикилограммовую мамашу невесты, которую домашние принесли вчетвером в плетеном кресле; дюжину братьев с женами, кучу дядюшек, и все они затарахтели на своем языке, синти. Я не понимал ни слова, у Мамиты, царствие ей небесное, если что, говорили на кэлдерары, а вообще разные кланы общались между собой только по-французски. Обстановка была несколько напряженной, к моей досаде, потому что я постарался, как мог. В смысле убранства получилось неплохо, а что касается остального, я не успел ничего оценить - нагрянула полиция.

Пиньоль был в отпуске, и некому было меня предупредить. Ворвались четверо с пистолетами - и давай шуровать: руки вверх, лицом к стене! А мы как раз подняли рюмки, и первым нашим побуждением, понятно, было пригласить их выпить с нами. Но нас не поняли, схватили, скрутили, учинили форменный цыганский погром - не говорю "арабский", потому что арабов, кроме меня, не было. Я спросил, что мы такого сделали, мне ответили: "Заткнись!" Не иначе как они хотели выслужиться перед временным начальством - Пиньоля замещала какая-то тетка. Устроили "примерную" облаву, а поскольку в машине было только одно свободное место, забрали одного человека - меня. Видно, рассудили, что одним этническим конфликтом станет меньше. И не ошиблись.

Цыгане и не подумали за меня заступаться. Матео даже влепил пощечину Лиле, когда она заголосила: "Азиз!" Маршелли, хозяин кафе, как ни в чем не бывало протирал стаканчик - дескать, все в порядке, дело обычное. Когда меня выводили, я успел услышать, одновременно с дверным колокольчиком, его вежливое: "До свидания, господа". Думаю, что гости умяли угощение - за все уплачено, не пропадать же.

Лила еще пробежала метров двести за полицейской "рено-19", держа в руках белые туфли и оглашая округу отборной руганью - чем-чем, а голосом ее Бог не обидел, и проклинать она умела так, что небу жарко станет, - а потом остановилась, бессильно всплеснула руками и как-то неопределенно помахала мне вслед. Из заднего окошка я видел, что она вернулась в кафе, где уже, должно быть, приступили к закускам. И, странное дело, я почувствовал нутром, что между нами все кончено. Лиле пришлось выбирать между женихом, которого увозят, и ужином, который остывает, - и она сделала свой выбор. Возможно, я несправедлив к ней - все-таки она бежала за машиной. Но я, как Астириос Македонский, греческий прорицатель со сто пятнадцатой страницы моего атласа, который прочитал по печени жертвенного цыпленка, что его хозяин Эпиранд убьет его, и тут же сказал ему об этом. Я всегда знаю, кто причинит мне зло, хотя сам человек, может, еще и не собирается.

Меня заперли в клетку, где держат всех, кого загребли, пока не успеют рассортировать. Мне было неловко перед другими за свой прикид: белый костюм от Эштера, брюки с отворотами, по моде, и классическая рубашка в полоску с галстуком натурального шелка от Пьера Кардена, - но объяснить, что меня забрали в день помолвки, я не успел, меня сразу повели на разбирательство. И тут меня ждал сюрприз.

В кабинете комиссара я увидел Плас-Вандома, ювелира из Панье, у которого купил кольцо для Лилы, потому что подарок для невесты порядочные люди не крадут, - так вот этот самый ювелир сидел в кресле, сложив ручки на брюхе. Я выбирал престижную фирму, а когда на красном кожаном футляре белыми буквами вытеснено "Плас-Вандом, Париж", - это солидно. "Садись!, - приказывает мне комиссар. - То есть садитесь". Видно, префект наказал ему, чтобы все было без сучка, без задоринки. Я сел. И тут Плас-Вандом меня как обухом по голове огрел: я, говорит, ограбил его лавку. Комиссар спросил, узнаю ли я футляр. Еще бы не узнать - они его нашли у меня в кармане, когда обыскивали в кафе, я ведь не такой чурбан, чтобы дарить невесте кольцо, едва успели сесть за стол. Но я за него заплатил, выложил восемь с лишним тысяч, честь по чести! А Плас-Вандом уперся: цена верная, но кольцо я у него, видите ли, украл.

Комиссар спросил, есть ли у меня чек. Я пожал плечами - не стану же я дарить кольцо, завернутое в чек, что я, приличий не знаю! Он предупредил, что все, что я скажу, может быть использовано против меня, и я сначала чуть не засмеялся - вот и будь после этого честным! - а потом чуть не заплакал, когда вспомнил, что чек-то я и не спросил, забыл - не так часто что-нибудь покупаю.

- Cпросите, - говорю, - у Плас-Вандома, чек у него.

Хотя сам понимал: сказать такое - все равно что ничего не сказать. Плас-Вандом вздохнул, покачал головой и воздел глаза к потолку. Тут я вскочил и чуть ему не врезал, но меня удержали и усадили, разорвав попутно фирменный рукав, так что больше уж я не рыпался, спросил только, когда вернется из отпуска Пиньоль, да и это было не очень удачно, они только обозлились на меня, снова засунули в обезьянник, и там, в компании торчков, я разрыдался, как девочка, потому что такая несправедливость случалась со мной первый раз в жизни.

Потом я подумал про атлас: он остался у меня в фургончике, который даже не закрывается; если у меня его украдут, это будет еще хуже, чем потеря Лилы; ее я любил просто так, потому что мы вместе выросли, атлас же - бескорыстный подарок человека, который делился со мной знаниями, а это самое главное на свете, это мои корни, моя связь с миром, и вот теперь у меня все отнимут, а галстук отнимать не стали, чтоб я сам убедился, какой я трус: вешаться не пожелал, зачем-то еще хотел жить.

День прошел, как будто перелистнулась страничка, притом пустая страничка. Обо мне все забыли, все, что у меня было, подошло к концу - хотя и была-то самая малость. Впрочем, жаловаться не на что: девятнадцать лет прожил и никому ничего плохого не сделал, не считая Плас-Вандома, которому свернул-таки шею, представив, что вилка - это его голова. Поэтому варево, которое мне принесли, пришлось есть пальцами, так я отметил свою помолвку, ну и ладно, пусть себе Лила станет шлюхой, пусть продается по пять франков за кило живого веса, я так любил ее, так долго и так сильно, любил только ее одну, жизнь была так прекрасна, когда мы с Лилой купались в море в Ньолоне, и лучше бы старый Вазиль оставил меня гореть в моем "аметисте" на фриунском повороте.