Торгни Линдгрен - Вирсавия

Шафан служил в доме царя Давида. Был он невелик ростом, но широк в плечах и проворен в беге, волоса у него были длинные, и обыкновенно играл он перед царем на гуслях-кинноре.

Вместе они стояли на кровле царского дома, и в тот миг, когда царь увидел Вирсавию, увидел ее и Шафан, глаза его наторели в уменье двигаться так же прихотливо и все же расчетливо, как маленькие, прищуренные глаза царя.

Женщина вышла во двор, что за домами хелефеев и фелефеев, она только что купалась и теперь утиралась большим полотенцем, кудри ее трепетали на ветерке. Даже Шафан, еще не ведавший вожделения, тотчас разглядел, что она поистине ошеломительно красива. Царь вытянул тяжелую, алчную голову, будто хотел приблизиться к ее благоуханию и услышать мягкие звуки, с какими члены ее соприкасались друг с другом, дыхание его стало тяжелым и хриплым.

На расстоянии полета стрелы, подумал Шафан, толком не зная почему. Будь же готова, дщерь: забудь отныне народ твой и дом твой, дабы насладился царь твоей красотою. Ибо он господин твой и пред ним должно тебе пасть ниц.

У нее есть крылья? — сказал царь. И голова ее осиянна светом?

Нет, отвечал Шафан, привыкший, что царь задает вопросы, которые для обыкновенного человека вовсе не были естественны и ясны сами по себе. У нее нет крыльев. Она во всем такова, какой ты ее видишь.

Приведи ее ко мне, сказал царь. Он по-прежнему стоял наклонясь вперед, настороженно всматриваясь.

Что мне сказать ей? — спросил Шафан.

Но царь не ответил, только нетерпеливо покачал головой, а это означало: говори, что хочешь, скажи, что при виде ее царь ослабел и изнемог, скажи, что царь велит высечь ее кнутом, забросать камнями и сжечь, если она не придет, скажи ей правду!

Шафан взял с собой двух царских телохранителей, он знал, что женщины презирают отроков, а если в доме у нее есть муж, возможно, им придется убить его, если у нее в доме возлюбленный, его тем паче придется убить. Ведь царь как дитя, благоговейно подумал он. Чувства переполняют его. Слишком много в его сердце пыла и любви. Он более чем на тридцать лет старше меня, и все же мне кажется иногда, будто он мое дитя.

Ах, эта безрассудная жажда святости.

Вирсавия причесала волоса свои, прикрепила к виску желтый цветок жасмина, застегнула на шее золотую цепочку, надела покрывало и красный полотняный плащ; Шафан и стражники ждали в воротах, она заставляла их ждать, заставляла ждать царя Давида.

Наконец она пришла. Повернулась к стражникам, чьи могучие плечи облекала золоченая броня, а мечи свисали с бедер подобно мощным мужским членам.

Красива ли я? — робко и простодушно спросила она.

Ты ужасно красива, отвечал Шафан забавно пискливым мальчишеским голосом.

Царь сидел на скамье из слоновой кости, когда они поднялись к нему с Вирсавией; кожаные ремни сиденья заскрипели, когда он пошевелился.

Долго Давид смотрел на нее, не только с вожделением, но и с испугом, а быть может, и оценивая, как смотрел на филистимлян перед сражением при Кеиле, она же сняла покрывало и обернула им правую свою руку.

Как тебя зовут? — наконец спросил он.

Ее зовут Вирсавия, услужливо сказал Шафан. Муж ее — Урия, храбрый. Хеттеянин.

Царь жестом отослал телохранителей, ему хотелось быть с нею наедине. Шафан оставался в двух шагах позади Вирсавии и видел, что она дрожит.

Ты немая? — спросил царь.

Она не привыкла говорить, сказал Шафан. Она женщина робкая и боязливая.

Что повелишь ты мне сказать? — спросила Вирсавия.

Она осторожно подняла голову и взглянула на него — жесткие мелкокурчавые волоса доходили ему до плеч, сидел он наклонясь вперед, упершись локтями в колени, и голову тоже вытянул вперед, будто хищная птица, он и был похож на хищную птицу.

Скажи, что видеть царя для тебя великая честь, подсказал Шафан.

Бесконечное счастие для меня видеть господина моего царя лицом к лицу, произнесла она. Голос у нее был низкий, самую чуточку хрипловатый, по-особенному певучий тон его наводил на мысль, что родом она из горной деревни к югу от здешних мест либо мать ее происходила с юга.

Сколько тебе лет? — спросил царь, голос его звучал странно глухо и сдавленно.

Девятнадцать, ответила Вирсавия. Урия купил меня у отца моего Елиама, когда мне было тринадцать. Он тогда не знал, какой красавицей я стану.

Ты умеешь ли танцевать? — спросил царь.

Она попыталась перехватить взгляд его прищуренных глаз, но щелочки были слишком узкие, казалось, он стерег свой взгляд как бесценное сокровище.

Обычно я танцую для Урии, отвечала она. Он пьет вино, а я танцую.

Ты будешь танцевать для меня, хрипло и с натугой сказал царь.

Шафан принес киннор и стал у столпа возле царской скамьи. Пристроив инструмент к бедру и левой рукою держа треугольный корпус, он медленно ударял по струнам, музыка струилась из-под правой его руки, будто священный елей и птичий щебет. Играя, он смотрел на царя, на бедного взволнованного царя. С ним явно что-то случилось, что-то настигло его, он походил на зверя, пойманного в сети. Шафан с трудом смирил желание подойти к нему, погладить по волосам, прижать его голову к своей груди, он едва не задохнулся от пронзительной нежности.

Нет, танцовщица из нее никудышная. Двигалась она медленно, почти неуклюже, шаркая ногами по кедровым половицам, снова и снова поднимала руки и пропускала сквозь пальцы свои тяжелые, блестящие кудри, будто могли они исполнить тот легкий, парящий танец, который сама она исполнить не умела, живот ее и бедра будто скованы целомудрием.

Но когда Шафан ускорил ритм и пальцы его стали быстрее перебирать сдвоенные верблюжьи жилы, плащ ее наконец соскользнул на пол с каким-то шипящим, чмокающим звуком, который как бы эхом отозвался в горле у царя, слетел с полуоткрытых его губ. Шафан — единственный, кто был способен видеть глаза царя и понимать его взгляд, — увидал, как он поначалу всматривался в лицо Вирсавии, потом в ее лоно, как пристальный его взор блуждал между двумя этими крайними точками: лицом, которое покрылось густым румянцем, и лоном, укрытым блестящими черными завитками; казалось, всем своим охваченным страстью существом он искал узы, связующие лицо и лоно, дух и плоть, искал способ соединить их и сплавить в одно.

Внезапно, наверное страшась, что чудовищное внутреннее напряжение разорвет его, царь резко крикнул Вирсавии, чтобы она перестала танцевать. Она тотчас замерла, тяжело дыша, вид у нее был как у ребенка, пристыженного и все же полного ожидания; ладонями она приподняла свои груди, хотя им это вовсе и не требовалось.