Джованни Пирелли - Энтузиаст

Да Рин мог терпеть зуд, мог устоять перед жаждой, перед болью в мочевом пузыре, но этому голосу… нет, ему он не мог противиться. Теперь он расчесывал тело обеими руками и, наконец, не выдержал, вскочил и выпрямился в своей яме. Оглядевшись по сторонам, он увидел, как над заснеженным плоскогорьем, над острыми ребрами хребтов сверкают звезды — все звезды, какие есть на небе. И звезды напомнили ему о сочельнике. Тогда Да Рин решил отметить рождество. Пусть праздник будет праздником назло войне, назло всем бедам на земле. Из кармана куртки он достал свою последнюю сигарету, зажег ее и сделал глубокую затяжку. Теперь к нему вернулось спокойствие. Он знал, что делать.

Может, оттого, что это была рождественская ночь, а может, оттого, что в эту ужасную ночь действительно сказались последствия всех ошибок, противоречий, безумных честолюбивых замыслов, преувеличенного страха, упрямства и отступлений, которыми были отмечены первые месяцы войны, но в памяти тех, кто, пройдя сквозь эту ночь, остался жив, сохранилось о ней незабываемое, полное тревоги и страха воспоминание: то был кромешный ад, день страшного суда.

Десятки тысяч людей, дошедших до предела физического и морального истощения, голодных и оборванных, отступали и в темноте месили ногами грязь. Они мокли под дождем, шли сквозь снег и метель, движимые одним стремлением — бежать от противника, который следовал за ними по пятам. Воинские части перемешались друг с другом, обозы были рассеяны, либо потеряны вместе со всем имуществом. Офицеры шли вперемежку с солдатами, оружие побросали, боевого охранения больше не было. Охваченные паникой, которая распространяется чем дальше от фронта, тем быстрее, бежали в тыл высшие штабы, тяжелая артиллерия, базы Интендантства, полевые госпитали, склады.

Все то, что не удавалось вывезти, уничтожали на месте, сжигали, взрывали или попросту бросали. Мрак ночи и паника равно скрывали как поступки, которые говорили о самоотверженности, так и безответственность, трусость, грабежи, кражи. Начался хаос. Раненые, которых отсылали в полевой госпиталь, находили там лишь остатки соломы на полу и клочья бумаги. Они должны были продолжать свой бесконечный крестный путь — многие по дороге умирали от потери крови, гангрены или просто падали обессилев. Обозы, посланные к линии фронта, сталкивались с отступавшими частями, и тогда завязывались схватки между обозными и солдатами, набрасывавшимися на поклажу. Такие «сражения» кончались тем, что обозные вместе с мулами в ужасающем беспорядке шли назад вместе с отступавшими. Вестовые, возвращаясь в свои штабы, заставали опустевшие и темные комнаты с остатками золы в печах, где сжигали документы. Всего несколько часов назад, когда их отправляли с приказами, все здесь было на полном ходу: стучали штабные пишущие машинки, работали радио и телефон, скатерти покрывали столы в офицерской столовой, простыни лежали на койках.

Много дней спустя можно было встретить солдат, разыскивающих свою часть, проводников, которые пытались отыскать своих мулов, ординарцев, потерявших свой штаб.

Батальон Ф. принадлежал к той части, которой преследование противника угрожало больше, чем другим. Благополучно переправившись по мосту через реку Осуми, батальон двинулся по тропе, идущей вдоль реки до самого Берата. Сознание того, что река оставалась позади и можно было шагать хоть по какому-то подобию дороги, вскоре сменилось тревогой и глубокой подавленностью. После долгого дождя глинистую почву тропы размыло настолько, что она превратилась в поток жижи. Внизу протекала река, а сразу над тропой начинались крутые склоны, поросшие густым колючим кустарником, и шагать волей-неволей приходилось, утопая в этой жиже. При каждом шаге тяжелые ботинки увязали в грязи, ногу сжимало, как тисками: нередко ботинки так здесь и оставались. Стоило кому-нибудь, на свою беду, споткнуться, упасть (многие спали на ходу) — и тогда без помощи товарищей он не мог выбраться из липкой глины. В грязи валялись брошенные проводниками обессилевшие мулы, они лежали неподвижно, смертельный страх застыл в их глазах. Конечно, солдат подстегивало ощущение марша, конечно, никто не хотел отстать от впереди идущего, не хотел, чтоб его обогнали; те, кто посильней, помогали ослабевшим — и все же, несмотря на это, колонна сильно растянулась, более того, она распадалась, дробилась на звенья, и люди шагали на довольно большом расстоянии друг от друга. Некоторые не выдерживали, и, прислонившись к скале, ждали, пока мимо пройдут остальные, и глядели на них глазами, полными безысходного отчаяния. Такова была горькая картина разгрома, озаряемая слепящими вспышками взрываемых складов с боеприпасами.

Часа через два после начала марша колонна зашагала по тропе, ведущей на гору Томори, — вечером здесь проходила колонна раненых из их батальона. Но недолго длилось чувство облегчения, вызванное тем, что можно было шагать по твердой каменистой почве. Когда колонна поднялась выше, повалил снег. Снег больше всего мешал тем, кто шагал впереди и должен был прокладывать дорогу, но и другим снег принес ощущение пустыни без жилья, пустыни, где нельзя даже разжечь огонь. И пожалуй, обозы с продовольствием не смогут добраться сюда скоро, и жизнь будет настоящим адом, неизвестно сколько дней и ночей. Теперь растерянные, отчаявшиеся солдаты ждали любых страшных бед. Не ждали они только одного — встречи с противником. И тем не менее головная часть батальона, преодолев первый подъем и выйдя на плоскогорье, столкнулась с греческой колонной, которая, спускаясь с гор, стремилась отрезать итальянцам путь к отступлению.

Теперь противник навис над батальоном Ф.

Но прошла и эта ночь. Наступил рассвет. Небо было чистым, до бесконечности прозрачным, каким оно бывает только высоко в горах, на рассвете, после бушевавшей ночью вьюги. Опытный глаз обнаружил бы признаки недавнего смятения стихии в легких испарениях, которые подымались над верхушками острых хребтов, в полосах снега, покрывавших склоны гор, словно рябь на морской глади. Но вот уже зажглось ярко-розовое пламя на макушках гор, и чем ниже оно опускалось, покрывая своими отсветами заснеженные склоны, тем нежней становились розовые тона. Тени, вначале голубоватые, теперь серели и отступали, то постепенно, то рывками. Снова раздалось глухое рычанье пушек. С разных сторон доносилось дерзкое потрескивание пулеметов — одна, две очереди, затем одиночный выстрел, потом тишина, и потом, в другом месте, опять очереди, опять выстрелы. Так день заявлял о себе. Затем ослепительный диск солнца, пробуравив вершину горы, послал свои лучи в котловину. Тени разбегались по сторонам, прятались на самом, дне ущелий, в расселинах скал и по другую сторону склона, над которым теперь поднималось солнце. Наконец свет залил цепь вершин, плоскогорье, нескончаемый ряд хребтов и долин, протянувшихся с востока на запад; все потонуло в лучах солнца, все — вплоть до той бирюзовой точки на далеком горизонте, где синело море, за которым для лейтенанта Андреиса, для альпийского стрелка