Джованни Пирелли - По поводу одной машины

Марианна закрыла глаза. До сих пор она, слава богу, держалась неплохо. Думала: мужчина, в отличие от женщины, существо слабое, неуверенное в себе. Его надо пришпоривать, надо помогать ему быть гордым, напористым, до тех пор пока он не почувствует себя настоящим мужчиной. Но эта сизая полоса на черном асфальте, это холодное изогнутое дугой лезвие, мчащееся навстречу и стремительно убегающее назад под самыми каблуками… Это уж слишком! Это уже самый настоящий садизм. С закрытыми глазами лучше. Можно вообразить, что мэр решил ликвидировать трамваи и заменить их троллейбусами, а трамвайные рельсы залить гудроном. Можно объяснить себе этот наклон еще тем, что земной шар — круглый: «Ламбретта» мчится по касательной, будто ножка циркуля. Что скорость и тряска… Ах, как жаль, что ей с самого начала не пришло в голову закрыть глаза! Пропустила столько неповторимых ощущений. Словно ты наедине со вселенной, похожей на розовую раковину, запомнившуюся с детства. Марианне было тогда лет двенадцать-тринадцать; бывало, прижмешь раковину к уху и слушаешь, сколько хочешь, рокот волн, вой ветра, шуршание шелка… Сегодня это голос большого города, все громче грохочет улица (молодец, Сальваторе; за город отправимся в другой раз, пешком; захватим с собой транзистор); кричит радио; заорал патефон или, вернее, мощный динамик возле карусели; доносятся разговоры, возгласы, смех, кто-то кого-то зовет…

Когда рука — все та же — от ворота кожанки (куда она время от времени возвращается, чтобы поразмыслить и набраться смелости) проникает вглубь, ладонь ее ложится, распластавшись, посредине груди. Оттуда скользит книзу (теперь преград в виде пуговиц нет), не слишком прижимаясь, а то ведь неприлично. Дальше тугой пояс. Поэтому руке приказано возвращаться, все так же потихоньку, не слишком прижимаясь. И так, вверх-вниз, вверх-вниз, стараясь едва касаться тела. Но практически эти старания напрасны: приходится прижиматься, даже сильно прижиматься, потому что этот безумец… Ну, ладно: ты — ас, волшебник, акробат, фокусник… Но в самом центре города! В воскресный вечер! И зачем? Что у него на уме? Ведь все равно каждые сто, двести, самое большое — пятьсот метров вынужден останавливаться, выписывая на мокром асфальте (долго ли до беды!) змеевидную кривую. Только зря расходует бензин, протирает покрышки, портит тормоза. Сам сидит как вкопанный, не шелохнется. Еще бы! Ноги на педалях, руки на руле. Ее же бросает из стороны в сторону — приходится цепляться, хвататься за что попало, что попадает под руку. (Не сделать бы ему больно!)

Когда в этот лязг и грохот врывается разъяренный рев автомобильного гудка, чертыханье пешехода, или, еще хуже, когда колесо вдруг ныряет куда-то… Какое безобразие! Где это видано, чтобы в современном столичном городе было столько канав, рытвин, ухабов? И тогда руке — все той же руке! — приходится сознаться, что она испугалась, ах как испугалась! Соскользнуть вниз, к поясу, еще ниже, чтобы обхватить тело друга (очень странного друга) там, где оно, расширяясь, сливается с седлом. А оказавшись там, рука мало-помалу свыкается с новым положением. Чтобы было совсем удобно, Марианна приникает всей грудью к его спине, лицом зарывается в ложбинку между лопатками, подлезая под воротник, как под крышу… Как стучит сердце! Как неистово, волнами отливает и приливает кровь! Боже, как она трусит и как ей сладко. Кажется, что вот-вот «Ламбретта» (милая «Ламбретта»!) оторвется от асфальта, взмоет ввысь, наберет высоту и полетит над городскими крышами, между куполами и колокольнями, заводскими трубами и небоскребами, что от городского шума останется лишь легкое жужжанье — звуковой фон; что притормаживать или убыстрять полет придется в зависимости от чередования облаков и просветов чистого неба, от изменчивых воздушных течений… Но в самый интересный момент (ах, зачем было так резко его обрывать, почему не продлить еще?) — вжик! — завизжали, шаркнув по асфальту, резиновые покрышки, мотороллер подскочил еще раза два и остановился. Что это? Приехали? Куда? Но мотор продолжает стрекотать. Сальваторе подстегивает его еще, словно собираясь тронуться дальше. Значит, это просто очередной светофор? Нет. Что-то другое. Сальваторе что-то сказал.

Марианна: — Что? — Она не разжимает рук; не открывает глаз, отстаивая свои заоблачные высоты.

Сальваторе снова сказал что-то. Марианна опять не уловила слов, но почувствовала тон. Тон был повелительный. Она отрывается от спины своего избранника, встряхивает головой. Молча улыбается. Немного погодя размыкает веки. Медленно-медленно, чтобы продлить удовольствие, просмаковать радость встречи с новым местом — местом новой жизни, так, чтобы встреча получилась робкая, сдержанная и в то же время означала бы: Ты — мое. По мере того как Марианна открывает глаза, перед ней возникает как бы слой за слоем, снизу вверх, сначала тротуар, покрытый сухими кленовыми листьями, потом серый цементный цоколь — основание ограды, похожей на ограду ее двора, и сама ограда — уже не просто похожая, а — увы! — та самая; за ней — знакомый двор, так называемый «сад» с непросыхающими лужами и двумя рядами дохлых кленов, вокруг — серые коробки домов с башнями из небьющегося стекла, внутри которых тянутся вверх лестницы, освещенные не лучше, чем морги.

Марианна отрывает взгляд — иначе не миновать ему незашторенного окна, из которого шпионит, держась за занавеску, ее мать.

— Ты привез меня домой, — прошептала она.

Сальваторе: — Домой.

— Что?

— Я сказал: домой.

— Повернись, я же ничего не слышу.

Он хорошо сделал, что не повернулся; не та>к-то просто сказать: «Я к маме не вернусь. Ни к маме, ни на завод.»

— Недостаточно разогрелась?

— Что?

— Я говорю: может, тебя еще покатать? Чтобы ты лучше согрелась?

— Я хочу к тебе.

Сальваторе: — Ты такая же, как все. Ничем не отличаешься. Ничем.

— Да повернись ты, в конце концов! Поверни голову, я не слышу, что ты говоришь!

Сальваторе(немного громче): — Ты такая же, как все.

Марианна не понимает, она все еще погружена в себя:

— Ну конечно, как все.

И лишь проговорив это, испуганно отпрянула, словно перед ней разверзлась пропасть. И — ринулась к ее краю:

— Прошу тебя! Увези меня отсюда! Умоляю… На коленях молю…

— Но чтобы встать на колени, тоже надо сойти…

— Если так…

Она сходит с мотороллера и, хотя Сальваторе не удостаивает ее взглядом, она все еще не верит. Она расстроена: что за злая шутка! И чем дольше она длится, тем становится более жестокой, идиотской, невыносимой. Если он такой, если с самого начала способен испортить то, что… то, что нельзя откладывать даже на один час…

— Скажи мне, Сальваторе! Скажи, что мне делать?!