Стефан Хвин - Гувернантка

В полдень я зашел к панне Эстер. Она с трудом дышала: «Что случилось той ночью? Янка мне сказала…» Я коснулся ее руки. Рука была горячая. «Ничего, не стоит и говорить. Отдыхайте». Она пошевелила пальцами: «Пан Александр…» Я погладил ее руку: «Молчите. Доктор Яновский не устает повторять, что вам необходим покой. Никаких волнений. Вы должны набираться сил». Она печально улыбнулась. Я не выпускал ее руки: «Анджей очень о вас тревожится. Вы должны поправиться». Она глубоко вздохнула: «Знаю, должна. Но как-то все… Янка говорит, там били, поджигали…» — «Вот и хорошо. От нас это далеко. Не травите душу. Постарайтесь уснуть». Краем влажного полотенца я протер ей виски. Она закрыла глаза: «Я хочу жить, пан Александр, Боже, как я страшно хочу жить». — «Да не думайте вы об этом! Лето ото дня ко дню все краше. Знаете, как цветут липы на Аллеях? А сколько роз в Саксонском саду!» Она не открывала глаз: «Вы так говорите, а я чувствую: что-то неладно». Я покачал головой: «Ерунда, это просто дурные мысли. Увидите, мы с вами еще до Успения поедем на Вислу. Ах, как там сейчас красиво!»

И так, сидя возле кровати с высокой спинкой из гнутого дерева, где лежала с закрытыми глазами панна Эстер, я рассказывал ей об улицах, сбегающих к Висле, о садах, которые минуешь по пути на песчаный берег, но она… она, похоже, не слышала моих слов, потому что снова начала проваливаться в горячечный, тяжкий сон, из которого не всегда возвращаются.

Но что, собственно, на этом лугу среди сожженных повозок делал на рассвете советник Мелерс? И почему пожаловал на цыганскую свадьбу вместе с комиссаром Ларионовым? И зачем записывал что-то в блокнот? Ходил, молчал, приглядывался… Однако, когда я зашел к нему, чтобы еще раз поблагодарить за протекцию и помощь панне Эстер, он и слушать не захотел никаких вопросов, только когда я пересказал ему, как Ян оценивает случившееся на лугу за Нововейской, положил ладонь на мою руку: «Конечно, это все страшно, Александр Чеславович, но чему тут удивляться? Люди защищаются…» — «Да ведь, — вскипел я, — это было явное нападение с грабежом и убийством!» Он покачал головой: «Несомненно… Но все не так просто. Я знаю, что говорю, ибо постиг немало цыганских секретов!»

И, слово за слово, попивая чай из чайной лавки Истомина, грызя колотый сахар из Тулы, советник Мелерс рассказал мне, как в молодости познавал цыганские секреты.

Однажды в лесу под Желяевом, где у Мелерсов было имение, остановились за соснами цыганские кибитки. Все высокие, нарядные, красиво раскрашенные — душе петь хотелось от радости. Да и как тут было не радоваться? Ведь он с малолетства зачитывался Пушкиным и Проспером Мериме, обожал цыганские песни, а поскольку мода была такая — «идти в народ»… короче, когда табор собрался в путь, он вскочил на одну из повозок, Игнатьеву велел сесть рядом, а куда поедут? — да хоть в саму Москву!

Советник Мелерс улыбнулся своим воспоминаниям.

«Степь желтая, Александр Чеславович, залитая солнцем, небо высокое, жаворонки летают над оврагами, а мы с табором едем и только свысока — потому как на возу сидим — на все это поглядываем. Андраш, молодой цыган, смуглый, как грузинский князь, вожжами потряхивает, кнутом стреляет. Сперва Желяево, потом Жирновск, Мелехово, имение Корсаковых, Троицкий монастырь… Город за городом, село за селом, земля благоухает, Россия красивая, солнечная, и что ни стоянка — в таборе новые лошади. “Иван Григорьевич, — говорит мне как-то Игнатьев, — отменных лошадей снова привезли”. Я приподнимаю холщовый верх повозки, дело было утром, смотрю, стоят три: гнедая, в яблоках и вороная — крепкие, откормленные, здоровый блеск в глазу, ну вылитые кобылы Фомича, нашего соседа. Игнатьев спрашивает: “Где же вы купили этих лошадок?” А Андраш ему в ответ: “На ярмарке, сударь”. Игнатьев мне тихонько: “Да ближайшая ярмарка отсюда в двадцати, а то и в тридцати верстах. С этим Андрашом надо держать ухо востро”. — “Брось, — говорю я ему, — мы здесь уже, почитай, свои”, а Андраш, ничего не понимая (потому как мы перешли на французский), берет у нас не чинясь черную бутылку вина и только зубы белоснежные скалит в улыбке, а при темной коже, при живых горящих глазах они так и сверкают!

Веселый был малый, мы даже вроде как подружились. Он нам мир показывает, мы его ни о чем не спрашиваем. Одежда у нас выгорела, лица пылью запорошило, прошла неделя, другая, третья, мы уже почти от него не отличаемся. Умываемся в ручье, из ведра поливаем друг другу спину, фыркаем, как разгоряченные кони, и благодарим Бога, что наделил здоровьем.

Хорошее время — такая молодость!

И тут однажды вечером слышу, как Игнатьев говорит Андрашу: “Не след вам лошадей красть. Навлечете на нас беду”. Андраш только потягивается: “Это ж не людей лошади, а скотов”. — “Да ты что несешь? Как это — не людей? Чушь порешь, а полиция загребет нас в кутузку”. Он упряжь поправляет, вороную похлопывает по холке: “Где там, в кутузку! Мир без краев, губернии большие, им нас не выследить!”

“Это кто же скоты?” — спрашивает его Игнатьев. “Да все, кто не цыгане”. — “И мы, выходит, тоже?” — Игнатьев аж задохнулся от негодования. Андраш в ответ смеется, цигарку с махрой сворачивает, глаза щурит — ни дать ни взять дрозд, что к черешне примеривается.

Потом подошел к концу июль, я и говорю Игнатьеву: “Собирайся. Пора возвращаться в Желяево”. А как красиво прощались! На воронежском тракте весь табор остановился, с повозок счастья-здоровья нам желают, потом в степь сворачивают, скрываются в облаке пыли. А ввечеру мы уже в Желяеве, светлая усадьба за деревьями, отец нас встречает, ужин, все радуются. После ужина идем в конюшню. “А где Раиса?” — спрашиваю, остановившись в воротах (так звали кобылу, на которой я любил ездить). Отец на это: “А ты не знаешь? Пропала на следующий день после того, как ты на цыганский воз уселся”. Игнатьев на меня поглядел и в смех. Я на него смотрю — и тоже расхохотался. И так мы с ним, ровно дети, взявшись за руки, скачем перед конюшней, помирая со смеху! А отец никак в толк не возьмет, что тут смешного? Что любимой лошади нет?

Интересное было путешествие, Александр Чеславович. Множество наблюдений я сделал, множество секретов узнал, а все не переставал дивиться. Так что впоследствии, когда меня попросили написать для Императорской комиссии общественного порядка о цыганских обычаях, подумал: а почему бы нет? Вот так, Александр Чеславович, сделался я экспертом. Потом мне еще попалась в руки знаменитая книга Бильмана [40] Фамилия вымышленная; прототипом Вильману послужил Альфред Дильман, высокий полицейский чиновник, по поручению министра внутренних дел Баварии изучавший жизнь цыган и составивший картотеку (так наз. «Цыганская книга»), которой во время Второй мировой войны пользовались фашисты, преследуя и уничтожая цыган. , который завел в Кенигсберге цыганскую картотеку и почти все родовые группы из Пруссии, с Украины, с венгерских равнин досконально для нужд прусской полиции описал, — с тех пор я и в цыганских родах стал разбираться неплохо.