Ирина Грекова - Под фонарем

Думать. Надо думать. Сама обещала: завтра скажу все.

Татьяна Васильевна подошла к зеркалу — причесаться на ночь, — вынула шпильки из негустых спутанных волос, провела гребнем по одной пряди и вздрогнула: в полусвете зеркала смотрела на нее совсем еще молодая женщина, знакомая, но не очень. Ох, замереть так, не двигаться, глядеть и верить, что этот условный знак женщины, этот фантом и есть она... Нет, надолго замереть не удается. Один поворот головы — и фантом исчез.

Татьяна Васильевна для своих лет выглядела хорошо и привыкла со всех сторон слышать об этом, но не придавала большого значения. Ну, выглядит лучше, хуже — в конце концов, каждый как-нибудь выглядит... Она никогда не была профессиональной женщиной. Как можно не владеть французским, английским — так она не владела женским. Когда-то, еще при Саше, ее многие считали и называли красивой... Возможно, так оно и было. Что поделаешь? В молодости она не работала над своей красотой, теперь — не работала над своим возрастом. Замечала в зеркале сединки, но ни за что не стала бы краситься. Неприятнее всего было, когда пришлось увидеть себя не в зеркале, а в кино. Не в седине и морщинах, оказывается, было дело, а в осанке. После того случая она долго не подходила к зеркалу. Вот и сейчас она от него отвернулась, сказала вслух: «Поздно уже» — и стала стелить постель. Лечь и думать. Она завела будильник, потушила свет и легла.

Первые секунды было совсем темно. Потом постепенно обозначились на стенах качающиеся тени веток и скользящие светлые пятна. Это — от того фонаря. Бедняга, он все еще мотается там один на своей проволоке, а ветер свистит и швыряет капли — вот они стукаются о стекла и стекают вниз слезами.

...Думать — о чем? О себе, о своей жизни. Жизнь большая. Но сегодня почему-то нужно было вспоминать не всю жизнь подряд, а какой-то один эпизод, случай. Было ощущение, что она забыла что-то важное и это важное лежало в прошлом. И весь вечер — пока еще она была не одна — ей не давал покоя какой-то навязчивый образ, приставал и прятался. Нужно его поймать. И для этого она стала перебирать в мыслях всю жизнь — пласт за пластом, пробуя: не здесь ли? То или не то? Не то. И опять: не то. И вдруг в какой-то момент стало казаться, что немножко «то». Словно в игре, когда человек с завязанными глазами ищет спрятанную вещь, а кругом приговаривают: «Холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо». Так и теперь, каждый раз, когда мысль подбиралась к определенному пласту, голос приговаривал: «Теплее, ищи здесь». И она стала искать, где теплее.

Они жили тогда в эвакуации, на Урале, куда выехала со своим институтом Татьяна Васильевна. Муж ее Саша — китаист, востоковед — в самом начале войны ушел с ополчением. Она получила от него только одно письмо — бодрое, с юмористическим описанием фронтовых будней «роты кальсонщиков», как он называл свою сборную, сугубо гражданскую часть. Больше писем не было. Татьяна Васильевна писала — ни одного ответа. Она справлялась по всем возможным инстанциям — ничего. Пропал человек. Приходили стандартные, мертвые ответы: «Адресат не числится» или «Местопребывание неизвестно». Страшно было уезжать: а вдруг без меня — письмо? Но не ехать с институтом было немыслимо, и она поехала, и с нею дети — Катя, старшая, и мальчики, и тетя Мари.

Тетя Мари была Сашина тетка. Она жила в доме с давних пор — он еще женат не был. Ее сестра, Сашина мать, красивая и живая женщина, давно умерла, а тетя Мари жила, и теперь ей было уже лет семьдесят пять, не меньше. Странное существо была эта тетя Мари. Начиная с внешности: она была на редкость, патетически безобразна. Правый, совершенно косой, устрашающий глаз не пристраивался на лице, существовал как бы отдельно, угрожал, жаловался... А само лицо — длинное, красное с синевой, словно бы стекало со лба. Над этим лбом каждое утро тетя Мари сооружала из желто-седых волос замысловатую прическу валиком по моде начала века. С ранних лет ее скрючило ревматизмом. Руки, огромные, распухшие, тоже красные с синевой, шевелились как-то неорганизованно. Когда тете Мари нужно было взять со стола хлеб, скажем, или ножницы, огромная рука долго качалась, словно примериваясь, прежде чем взять вещь. Жуткая пародия на первые хватательные движения младенца. И ноги у нее были такие же огромные, распухшие, шаркающие. Казалось, тетя Мари не ходит, не двигается, а только мешкает, и как раз в тех местах, в тех проходах, где нужно было проходить всем другим — быстрым, организованным. Когда рядом с ней возникала необходимость что-то сделать — поднять, передать, — тетя Мари начинала судорожно и совестливо шаркать ногами, не вставая со стула.

Татьяна Васильевна не очень-то любила тетю Мари. Ее раздражало шарканье и мешканье. К тому же в загадочном глазе тети Мари ей чудилось неодобрение. И недаром. Тетя Мари не одобряла Татьяну Васильевну. Нет, Сашина жена не так живет, как нужно, имея такого мужа. Прекрасный муж, трое детей, а она для чего-то ходит на службу, встречается там с мужчинами. «Флерты», — с укоризной думала тетя Мари, но вслух никогда не говорила. Да и кому было говорить? В доме она жила как-то особняком, в уголке за шкафом — впрочем, она его называла по-старомодному — «шкап». Целый шкап — целый мирок. Собственный мирок тети Мари. Воспоминания. Страусовые перья. Старинные кружева, веера, перчатки. Выцветшие фотографии в бархатных рамках. Все это было перевязано ленточками, переложено душистыми саше и пахло необыкновенными, книжными какими-то духами: лавандой...

Из всей семьи по-настоящему общалась с тетей Мари только маленькая Катя. Она приносила в уголок тети Мари свою скамеечку, садилась у ее распухших ног, трогательно и требовательно подняв свои взрослые глаза, и слушала рассказы тети Мари о давних временах. И тетя Мари, с качающейся головой, неуверенно гладя распухшей рукой тонкие белесые косички, рассказывала Кате о своей юности. Как она в институте на выпускном балу танцевала с шалью и как ее заметил и похвалил сам великий князь (а ведь танцевала боком к нему, а с левой стороны я была премиленькая)... и, наконец, понизив голос, говоря как бы только с собой, рассказывала о том, как она всю жизнь любила, до смерти любила одного человека — «твоего, Катя, дедушку» — и как отдала его без борьбы своей сестре, хорошенькой хохотушке. А он так никогда и не узнал, что тетя Мари его любила, любит и сейчас, хотя дедушка вот уже двадцать лет как умер. И Катя слушала и любила дедушку вместе с тетей Мари. А иногда тетя Мари вынимала из шкапа свои сокровища — среди них портрет дедушки в кирасе и меховом кивере («Он что, был царь?»), перебирала их, перекладывала и рассказывала историю каждой вещи. Вынимала пожелтевшие кружева — «настоящие алансонские» — и говорила: «Это я тебе подарю, когда ты будешь выезжать». Катя не знала, что значит «выезжать», но чувствовала, что в жизни ее ждет что-то необычайное, какой-то перелом, после чего все будет так же значительно и прекрасно, как в жизни тети Мари. И она, Катя, тоже встретит человека, и полюбит его, и отдаст без борьбы другой, а он до смерти так и не узнает, что она его любила.