Ирина Грекова - Дамский мастер

— А потом?

— Потом я хотел бы в институт.

— Какой институт?

— Этого я еще не знаю. Может быть, вы посоветуете какой-нибудь институт?

— Это довольно трудно — ведь я не знаю ваших вкусов, способностей. А сами вы чем хотели заниматься?

— Я бы хотел заниматься диалектическим материализмом.

Я даже рот открыла. Любопытный парень!

— В качестве кого, Виталий? Что бы хотели вы — преподавать? Или быть теоретиком, развивать науку?

— Нет, я не сказал бы преподавать. Я не чувствую склонности к преподаванию. Нет, я именно, как вы сказали, хотел бы развивать науку.

— А какие у вас есть основания думать, что вы к этому способны? Ведь это не просто!

— Во-первых, у меня много оснований. Прежде всего, я с давнишнего детства охотно читаю политическую литературу, как-то: «Новое время», «Курьер Юнеско» и другие издания. В школе я всегда был передовиком по изучению текущего момента...

— Но ведь от этого еще далеко до научной работы. Ведь...

Я запнулась. Он смотрел в зеркало суженным взглядом, поверх бигуди, флаконов, ножниц.

— Я думаю, — твердо сказал он, — что я мог бы принести пользу, если бы занялся диалектическим материализмом. А вы не знаете, где специализируются по этой профессии?

— Знаю, — ответила я. — Московский государственный университет, факультет философии.

...Операция была длинная, и мы провели вместе весь вечер. Виталий сосредоточенно возился с моими волосами, накручивал их на деревянные палочки в форме однополого гиперболоида, смачивал составом, покрывал пышной мыльной пеной, споласкивал раз, споласкивал два, крутил на бигуди, сушил, расчесывал. Он уже устал, и на узком лбу, по обе стороны от длинных прямых бровей, выступили капельки пота. Было уже без четверти одиннадцать, когда он последний раз провел щеткой по моей голове и отступил, а я позволила себе взглянуть в зеркало.

Ну и ну! Вот она какая, химия... Блестящая, живая масса темных волос, в которой светящимися паутинками потонули белые нити, казалась не волосами даже, а дорогим мехом — такой сплошной, целостной шапкой, так непринужденно облегли они голову. А эта изогнутая полупрядь, упавшая, словно ненароком, с левой стороны лба... словно прическу только что разбросало ветром...

— Как вы удовлетворены? — спросил Виталий.

— Замечательно! Да вы, оказывается, художник!

— Меня рано называть художником, но если я буду заниматься этой специальностью, то постараюсь проявить себя как художник.

— Спасибо, большое спасибо! А сколько я вам должна?

— В кассу пять рублей новыми. А сверх того — зависит от желания клиента.

...По его лицу нельзя было сказать, удовлетворило ли его на этот раз «желание клиента». Деньги он взял просто и сухо сказал «спасибо».

— До свидания, Виталий, — сказала я. — Как-нибудь я еще к вам зайду, ладно?

— А я прекращаю работу в этой точке, — ответил он, — и возвращаюсь на свою старую точку. Все, что можно было взять здесь от мастеров, я уже взял.

— А где же ваша старая точка?

Он назвал адрес, телефон. Я записала.

— Виталий... А как дальше?

— Виталий Плавников.

— Виталий Плавников, — записала я. — Буду вас помнить. Хороший вы мальчик, Виталий Плавников. Будем знакомы. Меня зовут Марья Владимировна Ковалева.

Он подал мне руку и сказал:

— Я тоже от вас почерпнул.

Я вернулась домой. В квартире было тихо (спят, паршивцы, наголодались и спят), но в моей комнате горел свет. Я вошла. На круглом столе под классическим оранжевым абажуром стоял букет цветов, окруженный бутылками молока. На большой тарелке затейливо разложены бутерброды — боже ты мой, какие бутерброды — с ветчиной, с балыком, с икрой... В букет вложен конверт, в конверте — письмо. Каются, черти.

Я достала письмо. Отпечатано на машинке. Две страницы. Что за чепуха?

«Все свиньи земного шара сходны между собой по складу тела и по нраву. Голос свиней — странное хрюканье, которое не может быть названо приятным, даже когда выражает довольство и душевный покой...»

(Фу-ты черт, какая ерунда! Что там дальше?)

«...Самки свиней не так раздражительны, как самцы, но не уступают им в храбрости. Хотя они и не могут нанести значительных ран своими небольшими клыками, но тем не менее опаснее самцов, потому что не отступают от предмета своего гнева, топчут его ногами и, кусая, вырывают целые куски мяса...»

(Вот оно куда клонят!)

«Маленькие поросята действительно очень миловидны. Их живость и подвижность, свойственные молодости, составляют резкую противоположность лени и медленности старых свиней. Мать очень мало заботится о них и часто не приготовляет даже гнезда перед родами. Нередко случается, что она, наскучив толпой поросят, поедает нескольких, обыкновенно задушив их первоначально...» Брем, «Жизнь животных», т. 2, стр. 731–745.

— Ой, мерзавцы, мерзавцы, — простонала я и все-таки не могла не смеяться, даже слезы потекли.

В мальчишеской комнате что-то упало, и появился заспанный Костя в трусах.

— Ну как? — спросил он. — Дошло?

И вдруг, увидев меня, завопил:

— Мать! Какая прическа! Потрясно! Николай, скорей сюда! Погляди, какая у нас мать!

Вылез Коля, тоже в трусах.

— От лица поруганных поросят... — бормотал он. И вдруг остолбенел. — Ну и ну, — только и сказал он. — Лапу!

Я дала им по одной руке — Косте правую, Коле левую. И опять они целовали каждый свою руку, а я смотрела на две головы — соломенно-желтую и угольно-черную.

...Дураки вы мои родные. Ну куда же я от вас уйду...

На другой день, как всегда, я пошла на работу. Ну, не совсем как всегда: на плечах у меня была голова, а на голове — прическа. И эту голову с прической я принесла на работу. Моя секретарша Галя поглядела на меня с удивлением — мне хотелось думать, с восторгом, — но сказала только:

— Ой, Марья Владимировна, тут вам звонили откуда-то, не то из Совета Министров, не то из совета по кибернетике, я забыла...

— И что сказали?

— Тоже забыла... Кажется, просили позвонить...

— По какому телефону?

— Я не спросила.

— Галя, сколько раз вам нужно повторять: не можете запомнить — записывайте.

— Я не успела... Они быстро так трубку повесили.

Галя была смущена. Крупные голубые глаза смотрели виновато, влажно.

— Простите меня, Марья Владимировна.

— Ну, ладно, только чтобы это было в последний раз.

— В последний, Марья Владимировна, честное пионерское, в самый последний.

Она вышла.

Все меня уговаривают расстаться с Галей, а я не могу. Знаю, что это не секретарша, а горе мое, обуза, и все-таки держу. Наверно, люблю ее. У меня никогда не было дочери. А как она мне нравится! Нравятся ее большие, голубые, эмалевые глаза, тоненькая талия, выпуклые икры на твердых ножках. И еще она меня интересует. Чем? Попробую объяснить.