Ирина Грекова - Вдовий пароход

— Хватит, Фиса, не ори. Не в кино. Сказал, и все. Вставай да садись за стол праздновать.

Анфиса, вся смятая, присела на краешек стула.

— Пей!

— Не привыкла я...

— Зато я привык.

Федор пил рюмку за рюмкой, хмелел и мрачнел, колотило его горе. Велел принести гитару (хорошо, что не продала!). Бант на гитаре был мятый, вялый, Федор его сорвал, на пол бросил. Попробовал струны. Так и есть, расстроена и одной струны не хватает. Кинул гитару на кровать, она зарыдала, а Федор запел так, без гитары, взвыл диким голосом про московский пожар. Встал, пошатнулся, сжал кулаки (Анфиса втянула голову в плечи), спросил: «Боишься?» — и рассмеялся. Рухнул на колени, голову на стул — так и брякнуло. Плачет, что ли? Нет, молчит. Анфиса, затаив дыхание, слушала: молчит. Скоро раздался слабенький, детский храп. Значит, спит, слава тебе, господи.

Анфиса оттащила бесчувственного, каменно-тяжелого Федора к себе на кровать, стянула с него сапоги, расстегнула гимнастерку, накрыла его одеялом, сама легла на полу.

Утром встала тихонько, чтобы не тревожить Федора, разбудила мальчика, одела его, накормила. Вадим таращил сонные глазки на чужого дядю и привычно хныкал:

— Не хочу в садик, хочу в домик!

— Тихо, моя деточка, — говорила Анфиса шепотом, — мы кроликов поглядим, черепашку... Кролик выспался, ножками стук-стук. Где ты, говорит, черепашка, я по тебе соскучился...

Ушли. Когда вернулись, Федор был пьян и пил четыре дня беспробудно. Он не кричал, не буянил, но как-то падал внезапно и страшно, будто ударенный, и погружался в беспамятство.

«Господи, припадочный, — думала Анфиса. — Моя вина».

На пятый день Федор очнулся и сказал:

— Хватит, попраздновал. Давай теперь жить.

Начали жить. Федор на работу не торопился, были у него деньги, какие — Анфиса не знала, да и не спрашивала: не мое дело, мужчина сам себе хозяин. Получает ли пенсию — тоже не знала, а, должно быть, получает как инвалид. Деньги на хозяйство Федор вносил молча, положит на стол, и все. И на сколько времени — не скажет, рассчитывай как хочешь.

Днем, пока Анфиса с Вадимом в садике, Федор сидел дома, мастерил зажигалки, вытачивал портсигары из плексигласа (верно, на продажу, потому что они исчезали). Анфиса опять же не вмешивалась. Вечером молча и скучно обедал, читал газету, покуривал. Какой-то кашель у него появился, отрывистый, недобрый. И не улыбнется. С мальчиком, впрочем, играл. Мальчика он полюбил, называл Вадим Федорович. Анфиса, сознавая свою вину, была с Федором робка, угодлива. Утром накроет стол, завтрак ему подает:

— Кушать будешь, Федя?

— Оставь, я сам возьму.

Всегда «сам». Будто его кто отравит...

Каждый день-то не пил, а пройдет два-три месяца — прямо в запой. Не кричит, не буянит — падает. Один раз Анфису побил. Был в запое, а денег, видно, нет. Сказал ей:

— Дай на чекушку.

— Нет у меня, Федя.

И правда нет.

Тогда он ее ударил. Губу в кровь рассек. Ударил и ушел. Вернулся трезвый.

— Ты, Фиса, меня прости. Не знаю, что со мной делается. Я на работу поступаю.

Анфиса, конечно, заплакала:

— Да разве я... Мало ты меня побил, Феденька. Я еще не такого стою.

Федор отмахнулся с брезгливостью. Вскоре он и в самом деле поступил на работу. Взяли его в ремонтную мастерскую. Хоть и инвалид, а руки еще есть, инструмент не уронят.

С тех пор как вернулся Федор Громов, наша квартира как-то переменилась, приосанилась, что ли. Все-таки мужчина в доме, хозяин законный. Женщины уже не ходили растрепами, в затрапезном виде. Что-то милое, почти девичье мелькало в их лицах, когда они уступали ему дорогу, стараясь казаться меньше, моложе, изящнее... Боже мой, думала я, как все это страшно и жалко и как это человечно.

И ссор в квартире поубавилось: стеснялись Федора.

А Федор, как ни странно, подружился со мной. Первый раз он зашел по моей просьбе починить радиоточку. Починил, постоял, посмотрел книги. Разговорился. Стал заходить. Нет-нет да и стукнет в дверь:

— Ольга Ивановна, вы заняты?

— Нет, что вы. Заходите, Федор Савельевич.

Он входил, присаживался на стул бочком, чтобы меньше занимать места (сама я сидела на кровати, может быть все-таки стоило бы завести второй стул?), начинал разговор:

— Ольга Ивановна, а правду говорят, в Америке такую машину придумали, что сама, без человека, задачи решает?

— Не знаю, Федор Савельевич, может быть и придумали.

— А как, по-вашему, хорошо это или плохо? В газетах пишут — плохо, идеализм.

— А по-моему, ничего плохого. Я вот в школе задачи не умела решать, так и не выучилась. Дали бы мне машину, пусть бы решала. Разве плохо?

Федор смеется. Странный у него смех, словно кашель. А глаза хорошие, голубые.

Многое он у меня спрашивал. Думал, что я образованная. А я — невежда. Очень мне иногда было жаль, что я невежда. На его вопросы чаще всего один ответ: не знаю.

— Как вы думаете, Ольга Ивановна, а Гитлер вправду самоубился? Говорят, враки: кукла это была вместо Гитлера.

— Не знаю, Федор Савельевич.

— А если бы вам привели Гитлера, сказали бы: «Убивай, если хочешь», — вы бы убили?

— Не знаю... Думаю, не убила бы.

— И я не убил бы. Я никакого человека бы не убил.

— Вы же воевали. Приходилось же вам убивать?

— А я их в лицо не видел, кого убивал. Видел бы — не убил бы. Я думаю, все люди так. Покажи ему в лицо, кого убить надо, — испугается, не убьет... Трудное это дело...

Иногда расспрашивал обо мне самой:

— Вот у вас высшее образование. Чему вас учили?

— Музыке.

— Я думал, музыка не ученье. Мы в самодеятельности тоже музыку проходили. Я думал, это так — для удовольствия.

— Федор Савельевич, в любом деле есть любители и профессионалы. Вот я, например, консервную банку открываю как любитель, а вы — как профессионал.

Смеется. Потом:

— А какая у вас профессия?

— Играть на рояле.

— Почему же у вас рояля нет?

— Был. Это дело сложное. Его вместе с моим домом разбило, когда бомба попала...

Помрачнел, помолчал. Потом через силу:

— Я извиняюсь, Ольга Ивановна, что про такое дело спрашиваю. Если не надо — не буду.

— Нет, отчего же, пожалуйста.

— Я хотел спросить... Вот вы все потеряли, а живете. Откуда силы у вас берутся? Если трудно вам, не отвечайте.

— Попробую ответить. Жизнь — это вообще большая сила. Видали, как трава асфальт пробивает?

— Видал...

— Слабая травинка, а сила у нее огромная...

— Понял.

Или совсем уже странные вопросы:

— Как вы думаете, корова чувствует?

— Право, не знаю. Думаю, кое-что чувствует.

— Например, возьмут у нее и зарежут теленка. Она горюет?

— Наверно, горюет. Только не по-нашему, по-своему.

— А я думаю: по-нашему. Только нам ее горя не видно. Оно глубоко в корове спрятано.

Странный человек, а добрый. Посидит и уходит.