Ирина Грекова - Летом в городе

— Паразитка, — громко сказали за кухонной дверью.

Жанна храбро натягивала перчатки:

— Прощай, Валюнчик. Будь здорова. Ляльку целуй.

Хлопнула дверь, тонкие каблучки застучали по лестнице. За кухонной дверью продолжался монолог Поли:

— А мне мужика не надо. На что мне мужик? От него грязь одна. Стирайся на него, стирайся... Дух тяжелый от мужика. Ты, что ли, за дверью, Степановна? Входи, не робей. Что, не правду я говорю? В такие годы о мужиках думать — последнее дело! Молодая-то я была — огонь! А теперь мне мужика не надо. Даром не возьму. От мужика грязь, от мужика вонь, без пол-литра он не придет. Лучше уж я в кино пойду или, на худой конец, в церкву. Мне мужика не надо...

Валентина Степановна тихонько отошла от двери и ушла к себе. Надо бы суп заправить, да бог с ним. Там Поля с разговорами. Удивительно, как один человек может всех поработить, если он всегда прав.

Остается вытирать пыль. И в самом деле, что за неряха эта Лялька! Поглядеть только, что у нее на столе! Сумочка, конспекты, карандаши для бровей, пояс с резинками, один чулок. Дорожка побежала, надо поднять...

Прибирая, взяла Лялькину сумку, да как-то неловко, из нее посыпались мелочи: помада, пудреница, скомканные рубли, бумажки... Она опустилась на колени и стала подбирать рассыпанное с полу. Как сегодня писатель подбирал листки (Валентина Степановна улыбнулась)... Одна развернутая бумажка кинулась ей в глаза. Против воли она прочла:

«Савченко Лариса Владимировна... год рождения 1940... направляется в гинекологическое отделение роддома N 35 для прерывания беременности... 6-7 недель...»

На мгновение светлое небо за окном мигнуло, словно зажмурилось. Валентина Степановна постояла на коленях, собрала вещи и встала, держась за край стола. Как старуха. Сложила все обратно в сумку. Это было бессмысленно и невозможно, совершенно невозможно. Перечла бумагу еще раз. Все так. «Ну, ладно. Ужасно, но ладно. Это надо усвоить. Ужасно, что она от меня скрыла. А я думала, у нее нет от меня секретов».

Валентина Степановна вышла на кухню и погасила газ под супом. Поли, слава богу, не было. Вернулась, опять села в кресло. Кресло ее не принимало. Она подоткнула ноги и положила голову на ручку. Так почему-то вышло. Так было почти не больно сидеть. Она закрыла глаза. На улице кричали дети. Ветер дергал занавеску и доносил в комнату запах лип.

Так точно пахли липы в то проклятое лето. Помню, я стояла здесь, а он там. Он — спиной к окну, я — лицом.

— Валюша, неужели это все серьезно? Ты в самом деле хочешь, чтобы я ушел?

— Совершенно серьезно.

— Ты идиотка. Пойми, ведь это ничего не значит. Ну, маленькое увлечение. Увлекся. Это бывает.

— Зачем ты мне лгал?

— Лгал! А что, мне надо было все так тебе и выложить? Мерси. Ты бы устроила скандал, все поломала... Я слишком дорожил нашими отношениями, чтобы тебе сказать.

И это говорил Володя. Невозможно. Это не он говорил, не он.

— Валюта, ты делаешь из мухи слона. Ты пойми: я же люблю тебя. Та, другая женщина, для меня, в сущности, нуль. Ну, если хочешь, я там все порву, хочешь?

...Как он не понимает, что дело не в другой женщине, а во лжи?

— Дело не в другой женщине.

— А в чем же?

— Дело во мне. Я тебя больше не люблю. Уходи.

— Смотри, пожалеешь.

И ушел. Помню это ощущение: весь мир рвется сверху донизу, пополам. И тут же: еще не поздно. Догнать, вернуть. Вон его папироса в пепельнице: еще живая. Еще дымится. Что же ты стоишь? Догони, верни. И удар двери внизу: все.

Нет, Володи больше не было, он раздвоился. Он раскололся. Он распался на двух. Один — прежний, любимый, абсолютно любимый, абсолютно свой. Другой — этот, новый, глухой, жестокий. Чужой. И мысль: как смеет этот, новый, ходить в теле моего, говорить его губами? Убийца.

Когда мир раскалывается пополам, человек оглушен. Произошло что-то невообразимое. Это невозможно, но это так. И человек не может вместить противоречия, ему кажется, что он погибает. Вздор. Человек живуч. Он, и погибая, живет. Живет, забывает, выздоравливает.

...А про Ляльку я ему так и не сказала. Думала: зачем говорить? Еще пожалеет... останется... солжет... Еще одна ложь.

Впрочем, тогда это была еще не Лялька. Я думала, это будет мальчик, Володя. Мальчик еще только начинался, не было полной уверенности. Думала: скажу потом. Так и не сказала. А про то, что есть Лялька, он узнал случайно, два года спустя...

Но я тогда про ребенка не думала. Все думала о нем, о Володе. Когда это началось? Снег лежал — или уже весной? Почему-то это казалось самым важным: когда? Когда кончился прежний Володя и начался новый? Важно было найти эту черту в прошлом и по ней отрезать.

Все-таки в этот день я пошла на работу. В библиотеке сидела Жанна, болтала с читателями. У ее столика всегда был хвост. Она меня заметила, испугалась:

— Валюша, что с тобой? Ты вся зеленая.

А мне стало худо. Она меня отвела в туалет. Какие-то ведра стояли с известкой. В одном — большая кисть. А, главное, пол в разноцветных плитках. Этот пол шел прямо на меня. Жанна держала мне голову... Потом стало легче.

— Валюша, милая, скажи, это не...

Я кивнула.

— Боже как интересно. У тебя будет маленький бэби!

Жанна тогда увлекалась Голливудом и говорила: «бэби», «дарлинг»...

— Володя, конечно, в восторге?

— Володя не знает.

— Как так?

— Жанна, ты все равно узнаешь, так лучше сразу. Володи никакого нет. Мы разошлись.

...Слезы в темных Жанниных глазах. Что слова? Слезы важны.

— Валечка, можно только одно слово спросить? Ну, самое маленькое слово?

— Нельзя.

— Я не о Володе. Нельзя так нельзя. Я об «этом». Ты «это» оставишь или будешь ликвидировать?

А «это» была Лялька...

— Не знаю, Жанна, ничего не знаю.

А потом началась странная какая-то жизнь — вроде бреда. Я лежала и думала. С работы уходила минута в минуту — торопилась домой, чтобы лечь. Ложилась на диван лицом к спинке, думала. Звонил телефон — не подходила. Только при каждом звонке начинало стучать сердце. Прямо бухало в уши. Соседка стучала в дверь:

— К телефону!

Я не подавала голоса. Соседка кричала в коридоре:

— Нет дома! А может, спит!

Сердце все стучало, постепенно успокаивалось. Через полчаса — опять звонок, и опять сердце. Я ни разу не подходила. Я только твердила про себя одну и ту же странную фразу:

— Будь проклят ты, если это ты.

И опять начинала думать. Все о том же: где провести черту? По ту сторону — прежний Володя. Его я люблю. По эту сторону — новый. Его следовало ненавидеть. А черта все смещалась туда и сюда. Иной раз новый прорастал в прежнего... Минутами даже казалось, что никакого прежнего вообще не было. И тогда я кричала этому новому, как живому: «Ты что же, совсем хочешь все у меня отнять?» А иногда, наоборот, прежний начинал прорастать в нового... Вот это было хуже всего. Тогда я почти готова была простить, вернуть... Живут же другие после таких происшествий? Какая-то шерстинка запомнилась на спинке дивана... Она все ходила от дыхания взад и вперед, колебалась...