Марат Басыров - Печатная машина

— Переживали? — глупо спросил я.

— А как ты думаешь?

Я пожал плечом. Что можно сказать? Это и вправду было дико. Но вместе с тем я ощутил, как в этот миг все во мне сложилось, все мои пустоты были заполнены, словно большой самосвал высыпал тяжелый песок, придавив меня изнутри.

— Как его звали?

— Да не помню, — устало сказал отец, бросая во тьму окурок. — Ты только матери не говори… Захочет — сама расскажет. Она потом плакала неделю, все твердила, что это мы тебя выгнали… Да… Бред конечно, а?.. Чего молчишь?

— Бред.

— Вот и я ей говорил, а она мне все свое… Ладно, пойдем спать.

Мы разошлись по разным комнатам. Мне постелили в моей, мать легла в спальне, а отец, как это и бывало, когда он выпивал, лег в зале.

Я лежал на твердых накрахмаленных простынях и не мог заснуть. Хотелось курить, но для этого нужно было идти через зал. Потом не выдержал и встал с кровати.

— Сынок, ты? — мать, оказывается, тоже не спала. Темнота выдавила ее силуэт, приподнявшийся над кроватью.

— Да, мам. Можно посижу с тобой?

Я подошел к постели и сел на край, Мать слегка подвинулась. Я сидел и смотрел на нее, на белеющую в темноте сорочку. Потом протянул руку и дотронулся до ее руки. Она вздрогнула, словно обожглась.

— Не спится? — шепнула она.

Я молчал. Меня не было так долго, что казалось, будто это не я сижу на ее кровати и держу ее за руку. Как часто я мечтал об этом там, где ее не было рядом, когда мне было очень плохо.

— Мне было очень плохо, мама, — прошептал я.

— Плохо? — переспросила она, будто не расслышала. — Тебе было плохо, сынок?

На моих глазах выступили слезы. Я кивнул.

Она привлекла меня к себе и прижала к груди.

— А я чувствовала это — всякий раз у меня болело сердце, — говорила она, сжимая мою голову, мое мокрое лицо. — Но…

Она замолчала, дрожа телом, потом продолжила:

— Но сейчас… иди спать… Слышишь, иди… Все будет хорошо.

Она как будто боялась меня. Отпустила и легла на подушку.

— Иди, — снова шепнула она.

Меня снова охватили растерянность и смущение. Я не мог сказать ни слова, только кивал в ответ. Все то, что сдерживалось до сих пор, хлынуло наружу. Освобождаясь от бремени, я прощался с ним, и оно выходило из меня прочь, вновь оставляя во мне пустоту. Но эта пустота была иного рода. Я возвращался туда, куда до сих пор не мог вернуться — ни во снах, ни тем более наяву. И вот, вернувшись, не нашел себя прежнего и не узнал нынешнего, словно завис в каком-то другом измерении, между явью и сном, между «есть» и «было», — там, откуда нет возврата.

Отец тихонько похрапывал, мне не составило труда пройти мимо него, выйти на лоджию, закурить. Я курил, было тихо, потом в тишину, как камень, ухнул далекий паровозный крик, и она сразу же сомкнулась, пустив расходящиеся во все стороны круги.

Я лежал в своей постели, без сна, не думая о странном пришельце, — о том, кто бы это мог быть и как его звали, не перебирал по памяти своих сослуживцев, — лежал, уже твердо зная, что скоро снова уеду. Уеду, чтобы не возвращаться больше никогда.

Я был пьян и почти завалил ее на кровать. Она, в общем-то, особо и не сопротивлялась, только как-то вопросительно заглядывала мне в глаза.

Стыдно признаться, но похожа она была на Одри Хепберн. Я не вру, честное слово. Она была вылитая принцесса из «Римских каникул» Уайлера.

Короче, я пытался ее завалить, а она не сопротивлялась, поэтому мне приходилось бороться только со своим хмелем.

Она что-то шептала, пока я, как Иаков с ангелом, топтался на месте.

— Что? — наконец спросил я.

— Пойдем на улицу, — дошли до меня ее слова.

Неожиданно я легко согласился. «В рот компот, почему бы нет», — подумал, застегиваясь.

Она закрыла дверь комнаты, мы прошли по коридору, потом мимо вахты, потом вышли из общаги.

«Ро-зо-вый флами-и-инго, ди-тя зака-а-ата…» — неслось из окна на втором этаже.

— Летний вечер стянул трусы и показал всем свою большую ярко-красную залупу, — откомментировал я.

— А мне Свиридова нравится, — сказала она.

— Кто бы мог подумать.

Мы вышли на Фонтанку. Солнце наполовину село за дома. Недалеко находились верфи, кричали чайки. Я слышал над головой их клекот. Мы спустились по гранитным ступеням к самой воде, и там я ее довольно ощутимо прижал.

— У меня кружится голова, — произнесла она, переводя дух после затяжного поцелуя.

Ага, кому бы говорили! Я вообще держался за нее, чтобы только не свалиться в воду.

Но и впрямь, романтика перехлестывала через край. Нам было по двадцать с небольшим, мы находились в центре красивейшего из городов и, как истинные дети заката, мучительно тискали друг друга.

Хмель подвинулся на полбилета и уступил место вожделению. Теперь они вдвоем восседали на одном стуле.

Мимо нас проплыл ментовский катер. Два мента загорали на палубе и тупо зырили на наши упражнения.

Это никуда не годилось. Мы снова поднялись на набережную.

— Хочешь, я покажу, где мы сидели с моим мужем? — вдруг предложила она.

Сидели? (Ее муж сидел в кустанайской колонии общего режима за наркоту.)

И еще у нее была (а! раз пошла маза выкладывать — тогда начистоту) годовалая дочь, — но не здесь, а у ее родителей.

Вот вам, бляхо, и Одри Хепберн, скажете вы.

— Покажи, — сказал я.

Мы обогнули верфи, потом какой-то институт соковыжимания, прошли зассанными дворами и оказались на берегу тихоструйной речки.

Это была Пряжка.

Черт, мне это понравилось.

Принцесса и наркоман на бережку Пряжки.

В этом было что-то пронзительное. Что-то, от чего веяло безысходностью и смертью. Тем, что находилось на противоположном полюсе от детей заката.

Мы сели на травянистый склон.

— Расскажи мне о нем, — попросил я.

Она вздохнула и посмотрела на воду.

— Его подставили, — сказала она. — Попросили принести немного на раскурку, а потом…

Начинается, подумал я с досадой. Как легко разрушить чужое, к чему не имеешь никакого отношения!

Я внимательно посмотрел на нее. Она больше походила на пацанку, чем на принцессу.

— А тебя резали? — вдруг спросила она.

Резали? В моем мозгу, как в тетрисе, никак не укладывалось это слово. Я пробовал и так, и эдак, пока, наконец, не допер.

— Конечно.

— Покажи, — попросила она.

Задрав футболку, я показал какой-то давнишний шрам. Царапнул где-то гвоздем.

— Его — тоже, — сообщила она, потрогав пальцем мой живот. — Уже там, на зоне.

И, глядя в глаза, приблизила губы.

Несмотря на весь ее багаж, мне было хорошо. Более того, мне было офигительно.

Меня даже стало немного потряхивать. Пару раз на воде мелькнуло отражение розовых крыльев.

Белая ночь спустилась к нам на берег. Она никак не хотела сливаться с темной водой.