Збигнев Крушиньский - На суше и на море

Общая картина, признаюсь, не слишком привлекательна, достаточно сказать, что кабинетный кризис возникает в результате неправильно поставленной в тексте закона запятой, и некто, обвинявший нас в цензуре синтаксиса, сегодня страдает из-за порочной пунктуации, зависящей от служебных установок. К сожалению, менять ее слишком поздно, некому больше послать тираж под нож и далее — во вторсырье, на чем не выигрывают ни законодательство, ни древонасаждения, и, возможно, уже тем самым решена судьба системы вторсырья.

Задумайтесь, к чему мы идем! Президента марают, как какую-нибудь уличную девку, обещающую каждому. Манифестации ходят длинным хороводом от Совета министров до сейма и тем же самым путем обратно, аж мостовая изрыта каблуками, как после танца фламенко. Множатся обманы с уплатой налогов, а биржа вертит деньгами не хуже, чем осцилятор. Группки сбиваются в политические партии, которых некому закрыть. Неизвестные злоумышленники изымают свои данные из архива и учреждают городскую охрану, в то время когда лига защиты края использует остатки бензина в музейных автомобилях с двумя скоростями. Зато новый автомобиль выигрывает радиослушатель, правильно ответив на вопрос, когда он родился, а потом по пьянке въезжает в остановку, причиняя материальный ущерб и нанося увечья. Национальное богатство раскрадывают. Сбор пожертвований не контролируется. Трагедии разыгрываются на глазах: отец семейства убивает детей, потому что потерял веру и работу. Зато бурно растут пивоварни, без которых не было бы не только пива, но также и музыки, спорта и газет. Даже Костел потерял епископальную способность и говорит не своим голосом, а по радио.

Иногда для сравнения я покупаю иноязычные издания, те, что когда-то были враждебно настроены к нам и недоступны даже по подписке. Должен признать с горечью и стыдом, что сегодня с ними меньше работы, чем с местной прессой: покушение на честь королевы там редкость. Папарацци перенеслись к нам и орудуют в центральном агентстве. Вот как рушится иерархия. Разодранная на лоскуты языков, гибнет империя.

Вечером, устав от гула и гомона, я возвращаюсь к миру фантазий, гораздо более реальному, чем сообщения с рынков, к формам, действенно противостоящим времени, вечным, мужественным, точно гекзаметр:

Куда мы идем? Можем ли мы позволить себе невмешательство? Ведь на кон поставлено все. О молодежи забота, о вере отцов, о банках и финансирующей развитие системе предоплат, о военных союзах, о безопасности семейств, супруги и об импорте сырья, сроках поставок, о школах и спорте, об озелененных территориях, о черном золоте и о жидком топливе, транспорте и судопроизводстве, о тяжелых металлах и легкой станиоли, о лесном хозяйстве и канифоли. Вторичный контроль никогда не заменит первичного. Можем ли мы позволить себе грех бездействия?

На похороны собрались толпы. Когда я обернулась и посмотрела в сторону ворот, то увидела разливанное море голов; люди пробирались боком между могилами, тропинок уже не хватало. Перед кладбищем задержали движение, пробки растянулись, кажется, до Рондо. Мы отстояли два часа, пока не ушли последние. Гора цветов доставала до веток растущего над могилой дерева, на высоту одного этажа, прикрывая и соседние могилы, как будто те покойники снова умерли. Гвоздики, белые, красные, розы и хризантемы. Кладбищенские гиены таскали их у нас в течение целой недели, сама видела, как букет с оторванной лентой продавали перед воротами. Даже после смерти ему приходилось делиться заработком.

Ксендз отчитал положенное и спрятался со служками во втором ряду. Приходский ксендз и два викария из нашей парафии в деревне, потому что те, что отправляют службы в районе, отказали. Не станут, сказали, участвовать в партийном мероприятии. Ксендз хотел было пойти в одиночку, украдкой, как за самоубийцей, и тогда мне пришлось напомнить ему кое-какие обстоятельства строительства костела и кое-что из более ранних времен. Есть материалы.

Потом речь держали люди из комитета, который теперь называется президиумом совета; название можно ведь сменить. «Образец для всех нас, наш коллега, — создавалось впечатление, что Стефан осчастливил их. — Без него наша жизнь не стала бы тем, чем стала. Титан трудового фронта. Незаменимый. Моральный компас. Незаменимый человек в трудные минуты, всегда находил способ избежать конфликт. Маяк. Гарант согласия. Эпоха». Мы прощались с эпохой.

Раздался залп. Вспорхнули воробьи.

Говорил еще кто-то от профсоюзов, покороче, но тоже очень ярко. «Политический оппонент, — доносился до меня его дрожащий голос, — но союзник в борьбе за самоуправление. В комиссии всегда голосовал в соответствии с позицией, выработанной на общей платформе».

«На платформе» — хотят править, а говорить не научились.

Над гробом расстилалось демократическое будущее. Из двух зол предпочитаю тех, кто ворует венки. По крайней мере, не создают иллюзий.

Мы вернулись домой на том же черном лимузине. Шофер ждал на стоянке, и не в какой не траурной, как потом напишут, ливрее, а в обычном темном костюме. Он скучал, изучал некрологи в газете и сравнивал их с некрологами на стене. Люди умирают, ничего не успев сделать, молодые, а потом афишируют это. В Германии и Швеции эти служебные автомобили, которые здесь вызывают столько страстей, совершенно ни во что не ставят. Ржавеют, после аварии от них остается только куча лома — с министром внутри, — а на автовыставках занимают первые места по категории недостатков.

До вечера читаю соболезнования — у покойников нет врагов. Написали и те, кто его изводил, и те, кто прятал голову в песок, когда надо было выступить и дать отпор. И те, кого я сама давно зачислила в покойники, даже пришлось с лупой проверять штемпеля на телеграммах — не с того ли света случаем.

На следующий день я принялась освобождать шкаф. Еще раз простирала последние рубашки со ставшим знакомым за эти годы запахом пота и табака. Выгладила их, пришила недостающие пуговицы. Стефан прибавлял в весе, и в последнее время поотрывались нижние пуговицы. Достала ботинки, протерла их тряпочкой. Сняла галстуки, висевшие на веревке, растянутой по внутренней стороне гардеробной дверцы. Разложила их на столе — его слабость. Многие из них мы выбирали вместе, особенно когда работали за границей, в Риме, куда нас услали в шестидесятые, после обвинения в уклонизме. Тогда мы накупили столько одежды, будто хотели дать вещественные доказательства в руки хранителей чистоты доктрины. Помню шелковые, купленные в Венеции, на Калле дей Фаббри, узкие такие, потом они вышли из моды. Их сменили пошире, которые завязывали толстым узлом, двойным.