Збигнев Крушиньский - На суше и на море

«У Анны, — продолжал я, — есть и недостатки, с которыми следовало бы бороться. Она непунктуальна, она может прийти в совершенно другое время, что даже опозданием ее приход не назовешь, и при этом она будет утверждать, задержалась на минутку. Она выливает в раковину кофейную гущу, хотя прекрасно знает, что слив может засориться. Не кладет вещи на место и клянется, что их не трогала. До истерики доводит ее полотенце, если мокрое. Не считается с деньгами, а стоило бы.

Панически боится пауков. Отвращение в ней вызывает кровавый бифштекс, зато балдеет от маслянистой приторной халвы. Скучает у телевизора, но в театре с напряженным вниманием слушает диалоги, притворные, произносимые с нарочитой дикцией. Коллекционирует подруг, еще с начальной школы. Может часами говорить с ними по телефону о вещах несущественных (как те, о которых я сообщил).

Что же касается инцидента в поезде, то, конечно, у нее был билет, разве что она отказалась предъявить его, поскольку сочла, что поезд грязный, вонючий и — цитирую — в нем так холодно, как на псарне. В контролере взыграла обида за всю железную дорогу, он выписал штраф и беззаконно отобрал удостоверение. Мы добрались до места назначения вечером, сильно после одиннадцати, потому что, помню, трамвай был ночной, с номером как негатив: белая пятерка на черном фоне, а не наоборот. На этот раз я сам прокомпостировал билеты.

Белье носит вообще шелковое, а хлопчатобумажное только в морозы».

Я давно замечала его интерес к женскому полу как таковому. В магазине он выбирал кассу с самой накрашенной кассиршей, волосы которой уже готовы были сами вкрутиться в папильотки. В трамвае он устраивался в гуще пассажирок, а в поезде, думаю, он был готов занять чужое место, лишь бы сидеть напротив какой-нибудь вагонной красотки. На улице его взгляд перескакивал с лица на лицо, как будто женщины вышли сюда на работу, преследовал ради спортивного интереса спину с выглядывавшими из-под блузки кружевами от бюстгальтера, а в обувном смотрел покупательницам на ноги.

Иногда этот интерес концентрировался на мне. Тогда он все делал в основном наоборот. Зажигал свет, когда я хотела погасить его. Отстранялся, когда я пыталась притянуть его, льнул ко мне, когда я хотела удержать дистанцию. Слишком сильно сжимал и ослаблял объятия в тот момент, когда как раз надо было бы сжать. После акта, вместо того чтобы остаться, он оставлял только место после себя. Для кого?

Летом у меня прибавилось конкретных подозрений. Он выезжал по службе, а возвращался как частное лицо, притом наполовину отсутствующим. В ванной слишком долго лил воду, делая из душа фонтан. Надкусывал новый кусок, а прежний, только что надкусанный, продолжал лежать на тарелке. По три раза сыпал сахар в чай, вскользь отвечал на вопросы, требовавшие обстоятельных ответов, зато когда его спрашивали, который час, разводил антимонию о быстротекущем времени.

О существовании Нины (имя условное) я знала хотя бы по волосам, собираемым с его пиджака. Ее голову с неудачной прической я впервые увидела в окошке такси, в полупрофиль, второй половиной обращенную к спутнику, подозрительно похожему на моего мужа. После я несколько раз имела возможность видеть уже всю фигуру в легких одеждах, высокую, на каблуках, в туфельках, если можно так назвать несколько скромных ремешков.

Я решила выехать на какое-то время, пропасть, и хоть ничто меня не тянуло, зато все выталкивало. Я чувствовала себя опухолью, которую следовало удалить, даже если ей суждено появиться вновь.

Я стал замечать у Анны всплески раздражения такого сильного, как будто климактерический синдром проявился на несколько лет раньше. Ни у одной из вещей не было своего места. Чтобы не увлажнять полотенце, я протирал руки спиртом, кофе выпивал с гущей, делая вид, что пью растворимый, и бифштекс прожаривал до состояния пепла. Все это доводило ее до ярости.

Пострадала супружеская жизнь: она прекратилась. Я мог задеть Анну чем угодно, но каждый раз это было прикосновение к раскаленному железу. Тогда она шипела, как будто кто железо закаляет, опуская его в воду.

А вот другие женщины, напротив, излучали спокойствие. Кассирши вежливо давали, а не швыряли сдачу. Девушки в магазинах мерили костюм, не дергая за рукав, и не топали ногой в новых туфельках. Пассажирки даже на переездах, когда трамвай грохочет как погремушка, прислонялись ко мне деликатно, как смычки к инструменту. В поезде дальнего следования поездка пролетала в разговорах и, только когда снимали с полки чемодан, какое-то мгновение качавшийся, как штанга над головой штангиста, могло иметь место прикосновение рук. Одним своим видом официантки отговаривали меня делать самому себе обед, когда голоден. Билетерши впускали меня в кино, светили мне в темноте фонариком, на прощанье сжимали запястье, и никто от меня не требовал, чтобы я отвел взгляд от актрисы на экране.

С Инной мы зачитывались лирической поэзией. Жара в городе не давала вздохнуть, а потому мы ехали на трамвае до круга в Закрочине, а оттуда шли по противопаводковому валу в сторону Аббатских Лесов, обмениваясь замечаниями относительно растительности на откосе, образующей мягкую округлость. Нам вторили дрозды мелодичным пересвистом, повторяемым как по радио: давид-филипп-давид (реальные имена). Мы садились в укромном местечке, недоступном для посторонних глаз. Инна оставалась в сандалиях, легких, заслонявших немного больше, чем очки (которые она снимала с меня, так что крона клена, свисавшая над головой, роняла свои пятипалые остроконечные листья, но получала нечто значительно большее — мягкую округлость). Здесь мы дышали громко, несмотря на жару.

Финансовый отдел оплатил нам ту же гостиницу, три звезды, вечно текущий душ-сталактит, письменный столик без Библии, но полный брошюр, приглашающих осмотреть памятники, коллегиату, старинный ансамбль пиаров с холодной криптой, переделанной в винный погребок. Слишком мягкая постель с кратером-вмятиной посредине монотонно скрипела, как велосипед с одной заедающей педалью, когда въезжаешь на пригорок, с которого видны хорошо сохранившиеся оборонные стены, окружающие город со стороны потока, за поворотом дорога шла вниз и скрип переходил в протяжный, можно сказать монотонный звук, продолжавшийся до тех пор, пока не раскрутишь и не остановишь педали, тогда как рукой снимало — переставала скрипеть.

По возвращении мы продолжали встречаться днем, потому что ночи принадлежали Анне. Мы не стали причиной чьих бы то ни было восторгов или скандалов. Бездомные и без автомобиля, мы прятались по кинотеатрам на утренних сеансах, иногда по два раза смотря ту же самую картину, стереоскопическую. Мы заранее знали, кто прячет камень за пазухой. Раз у кассы я наткнулся на соседку. Она сделала вид, что не узнала меня. «Пане Янку, не узнала вас!» — не сказала она. Другой раз Инне пришлось представить меня своей подруге. «Очень приятно», — соврал я. Мы перешли на такси, поскольку трамвай все чаще подвергал нас несостыковкам.