Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

Отпустило. Проехало. Пронесло мимо.

— Ну, Натали, расшевелила ты старика. До печенок проняло. Знаешь, что я сейчас решил?

— Что, любимый?

— Ты будешь в нашей семье главная. А я буду во всем тебе подчиняться. И вся дрянь высвистит из меня, как воздух из спущенной шины. Эти шуточки, смешки — вся дрянь.

— Это я буду слушаться тебя во всем. Я слабая очень, Геночка. Очень слабовольная. С другими мне иногда кажется, что я и умная и тонкая, а с тобой нет. Мы оба скоро станем другими, совсем другими. Я предчувствую.

На улице их подстерегал неутомимый фотограф Васька Шалай.

— Не здесь! — сказал ему Афиноген.

Они отошли к скверику, пустынному, как и улицы Федулинска в этот час.

— Не ворошись, щелкай быстрей.

Больничная палата рисовалась Афиногену как рай, как спасение. Там ему преподнесет укольчик добрая Капитолина Васильевна. Очень боится уколов поганая боль. Он ляжет в прохладной палате и будет лежать сто часов, не вставая.

— Где же дождь, Гена? — возбужденно спохватилась Наташа. — Где туча? Ничего нет, пропала!

Небо отливало соком недозрелой смородины.

— Не будет грозы. Нет.

Васька Шалай попросил их обняться.

— Думай, что говоришь, — сказал Афиноген, — мы еще не расписаны.

Тихая, дорогая наступила минута. Они обнялись под деревом, онемели в объятье, и оба одинаково почувствовали приближение какого–то высшего волшебного звонка. Перед ними мельтешил с фотоаппаратом Васька Шалай, о чем–то их просил — они не понимали. Грохни сейчас неподалеку взрыв, развались на две части земной шар, они не сразу шелохнутся… Короткая редкая минута, и дорого она стоит в жизни…

Наташа поддерживала жениха под руку, он очень устал. Он думал, что прошло всего–навсего часа два, а кажется прожито несколько ярких пробуждений и столько же тягостных ночей. Все–таки он осуществил задуманное и теперь со спокойным сердцем под руку с любимой спешил на заслуженный отдых в больницу. Пока они шли, запоздалая туча еще разок высунула пасть из–за горизонта, тявкнула дальним громом, пустила издали бледную молнию и скрылась с позором. Наташа тихонько напевала.

— В понедельник, не позже, я выпишусь из больницы, — заверил ее Афиноген. — Переодену брюки и сразу к тебе. Представлюсь родителям, как положено. Посидим по–семейному, попьем чайку. Вот увидишь, я произведу на них хорошее впечатление. Постараюсь прикинуться воспитанным юношей.

— Мы еще сегодня увидимся. Я вечером к тебе приду. Что тебе принести почитать?

— Не надо, — сказал Афиноген, — не приходи в больницу. Я тебе лучше позвоню.

Он не хотел, чтобы Наташа видела его беспомощным в непотребном халате. Она кивнула, чтобы зря не спорить. Про себя подумала, что успеет к вечеру сварить курицу и купить на рынке фруктов. Она была в восхищении от этих новых навалившихся на нее забот. Теперь у нее есть муж, и он болен, — уж она знает сама, что делать, не вчера родилась.

У памятника гражданину, сдавшему нормы ГТО, они повстречали Петра Иннокентьевича Верховодова, совершавшего предобеденную прогулку — осмотр вверенной ему федулинской природы. Афиногена он признал, лишь столкнувшись с ним нос к носу.

— Это ты, Гена… А я думаю, кто это днем под ручку гуляет. Не работаешь–то почему?

Афиноген познакомил его с Наташей, поделился радостью. Верховодов поздравил их как–то рассеянно. Какая–то не до конца продуманная мысль занимала его.

— Хоть кол на голове теши! — сказал он загадочно. — Как прямо дикари какие!

— Про кого вы, Петр Иннокентьевич?

— Хулиганы эти ночные, беда с ними совсем. У клуба опять штакетник развалили, газон затоптали. В пруд новых бутылок накидали. Что с ними делать? Главная беда — не поймаешь. Не пойман — не вор. Мне ночью за ними на старых ногах как угнаться… Обращался я, Гена, в дружину за подмогой. В дружине ребята хорошие, дисциплинированные… Да ты их знаешь. Думаешь, помогли? Не тут–то было. Мне их главный — Рубен этот — так ответил: «Вы, Верховодов, нас на пустяки отвлекаете. Штакетник сторожить. Наша задача иная, чтобы, значит, кровь не пролилась». Так и сказал: кровь чтобы не пролилась. Я уж и то, грешным делом, заподозрил, не в исступлении ли он. Дело молодое, дали в руки власть, есть от чего в исступление прийти. «Чья же кровь, спрашиваю, предполагает пролиться?» — «А вы не знаете чья? Мирных сограждан». Ну что с него возьмешь. Ребята, конечно, в дружине хорошие, дисциплинированные. Порядок соблюдают, устав у них имеется. Но как с ними ближе разговоришься, — нет, не то. Хорошие ребята, но какие–то м‘а- лахольные. Навроде как детишки в войну играют. На- вроде они есть тайный федулинский гарнизон, оставленный для подпольной работы.

— У вас, Петр Иннокентьевич, сигаретки не найдется?

Афиноген опирался на Наташино плечо, и она старалась стоять крепко, твердо, чтобы ему было удобнее и легче на нее опираться. Верховодов достал смятую пачку «Явы» и спички. Он сам не курил уже лет десять, иногда разве перед сном баловался двумя–тремя затяжками, но сигареты с собой носил на случай доброжелательного разговора. Афиноген зажег спичку и впервые за этот день затянулся. Дым ворвался в легкие и произвел там массу диверсий и опустошений. Афиноген закашлялся, согнулся, схватился за бок обеими руками, застонал и со стоном опустился на ту же самую ступеньку, где сидел не так давно совершенно холостым человеком. Наташа, заохав, достала платочек и вытерла его посеревшее от натуги влажное лицо.

— Никак, ты хвораешь? — удивился Верховодов.

I— Болеет он, дядя Петр, болеет. Вы не беспокойте его… Ступайте!

Афиноген уже отдышался, смирил разгулявшуюся стихию.

— Ничего, порядок. Не курил давно — рванула, как динамитом. Не обращайте внимания, Петр Иннокентьевич. Так что, говорите, штакетник изуродовали?

, — Кабы один штакетник?.. Смородиновый куст обломали. Молоденькую вишенку с корнем из земли выдрали, Это же надо, какую охоту иметь, да и силу немалую. Которое растение в земле укоренилось — оно так просто злодею не поддается… Зачем все это, я думаю? Какая от этого хулигану польза, если он дерево изувечил и загубил? И отваги тут не надо особенной. Так — дикость, варварство и более ничего. Мы тоже молодыми бывали, и дрались, и петухами перед девчатами выхвалялись. Бывало, помню. Но все же разум сохраняли и до состояния диких зверей, а точнее, кабанов, которые носом под живые корни подкоп ведут, нет, не опускались… Ко мне тут давеча заходил человек один, поэт товарищ Волобдевский. Он желает про все эти безобразия и кабаньи выходки поэму сочинять. Считает, что его поэма внесет вклад в общую пропаганду защиты невинной природы. Я уж теперь и не верю. Навряд ли ночные тати и пещерные жители станут поэму читать. Навряд ли.