Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

— Ладью надо было двигать, когда я сказал.

— Возможно… Людочка, спасибо огромное. Не обижайте здесь нашего любимца.

Напоследок Сухомятин все же подковырнул Афино- гена. Хотя, возможно, его ирония была ему одному понятна. Возможно, Афиноген в самом деле считал себя общим любимцем. В дверях Сухомятин все еще кланялся, раздаривал прощальные улыбки, — так воспитанный человек покидает гостиную милых друзей, подчеркивая, что сердце его остается с ними навеки.

— Чудной какой, — Люда хихикнула с опозданием. — К тебе, Гена, девушка там приходила, ее не пустили. И передачу не приняли. Она долго ждала, — Люда вздохнула, протянула ему пачку «Столичных». — Много только не надо курить. Неужели люди не понимают, что после операции у нас диета. Надо же! Курицу приволокла жареную.

«Наташенька! — подумал Афиноген. — Счастье мое!»

Больничная палата готовилась ко сну. Кисунов, пыхтя, производил над собой новые дыхательные упражнения. Гриша Воскобойник с сумрачным лицом читал замызганный прошлогодний номер «Крокодила», Одинокий малярийный комар планировал под потолком. Из открытого настежь окна струился чистый, прохладный воздух с вяжущим привкусом так и не пролившегося дождя. Мгновения плавного перехода дневного света в ночной мрак — прекрасное, лучшее время суток. Кривая преступлений в этот час опускается до нуля, и капитан Голобородько спокойно выкуривает вечернюю сигарету.

Час умиротворения, когда нетленность бытия вполне доступна любопытному взору.

<���— Пишут, — лениво заметил Воскобойник, — смешно пишут. Интересно, за что больше платят: за смешное или за обыкновенное. Я бы платил за смешное больше. Чтобы смешно писать — талант нужен. Как считаешь, Вагран Осипович?

— Некоторым палец покажи — они со смеху помрут.

— Я не про дураков говорю — про нормальных людей. Нормальный человек много зла и горя встречает — его рассмешить непросто. Он заранее опечален. Другой раз и хочет поржать и видит, что смешно, а не может. Не до смеху.

— Тебе, Гриша, и вон ему это не угрожает.

— А вот скажи по совести, Вагран, ты сам когда последний раз смеялся? Давно, поди? По совести?

Афиноген тоже с интересом ждал ответа Кисунова, который сперва отмахнулся, как от мухи, но постепенно вопрос начал проникать в него все глубже и глубже, возбуждая в памяти давно, видать, отболевшее и минувшее. Ох, каверзный вопросец подкинул Гриша, затейливый вопросец. Серая тень опустилась на щеки Кисунова, еще более набрякли мешки под глазами. Отвернулся он к стене и натянул одеяло до уха. Это уж проверенный у него способ был — отрешаться от гнусной действительности с помощью одеяла.

Вагран Осипович долго не мог заснуть, ворочался, томился, никак не находил удобного положения. Уже раздавался победный храп Гриши Воскобойника, когда с кровати Кисунова послышались странные хлюпающие ззуки, похожие на попискивание мышей. Афиноген прислушался. Что такое? Тонкие звуки вибрировали, обрывались на негромко–высоких нотах, сливались в леденящее душу мурлыканье. Вдруг Афиноген понял, что это было такое. Вагран Осипович смеялся, прячась под одеялом, задыхаясь и повизгивая, хохотал неудержимо.

«Хотелось бы знать, — подумал Афиноген, — над чем смеется Кисунов?»

Повернулась жизнь к Мише Кремневу невыносимой стороной. Мир, в котором он ориентировался достаточно уверенно, мир ясности и простоты отодвинулся, почти исчез. Оказалось, что рядом находится, сосуществует с первым, но не сливается с ним иной мир, полный неосознанных страстей и необъяснимых явлений. Утром в пятницу мать сказала:

— Мишенька, сыночек, хочешь мы с папой купим тебе мотоцикл?

Предложение было абсурдным — Миша никогда не заводил речи о покупке мотоцикла и не думало нем никогда. Миша сообразил: каким–то образом его добрая мама очутилась в том, другом мире, где мысль присутствует добавочным и неглавным элементом. Он уточнил:

— Мамочка, купим лучше подводную лодку.

Дарья Семеновна расцвела, всполошилась и сделала движение, будто хочет немедленно бежать в сберегательную кассу. Миша ушел в свою комнату. Заперся там и лег на кровать. На глаза ему попалась книга о Максвелле. Он открыл ее наугад и прочитал с середины страницы: «И вот какие–то новые события и проблемы увлекли его, и уже не кольцами Сатурна занят молодой профессор, а обручальными кольцами и сопутствующими проблемами…» Какой бред! Он перечитал фразу несколько раз подряд и пришел к спокойному убеждению, что, оказывается, издаются специальные книги, состоящие из набора бессмысленных фраз, но по форме одинаковых с теми изданиями, какие он почитывал прежде. Одна из таких книг, по счастью, попала ему в руки. Он с удовольствием погрузился в чтение и за час одолел полсотни страниц, не уразумев ни единого слова. «Хватит, отдохнул!» — сказал он себе и пошел звонить Светке Дорошевич. Телефонный аппарат стоял на специальной полочке в коридоре, из кухни на звук вращающегося диска выглянула Дарья Семеновна.

— Обязательно скоро купим, — успокоил ее сын. — И лодку, и мотоцикл, и вертолет.

Света Дорошевич на голос милого друга отозвалась какими–то невнятными звуками, бормотанием, фырканьем, шлепаньем… и тут же отключилась. «Сердится, — подумал он. — А за что?»

Он перезвонил. В этот раз Света разговаривала вполне внятно.

— Вечером я иду в ресторан с женихом. Можешь больше не звонить, Мишенька!

— Я не могу не звонить.

— Пойми, здесь ателье, все смотрят. Ты добьешься — перестанут подзывать к телефону. Миша, ты меня компрометируешь.

— Как же мне быть, я не пойму.

— Ах ты бедненький ангелочек. Он не поймет. Руки мне ломал — понимал. А теперь не понимает. Лицемер!

— Ты сама гово…

Света бросила трубку, Миша потоптался в коридоре. Делать ему было нечего. Светка! Ее ладони пахнут цветочным мылом, а чистая кожа светится. Жених! Ладно, вечером в ресторане он поглядит на этого жениха, поглядит. Специально займет столик рядом сними и весь вечер будет в упор разглядывать ее жениха, а после подойдет и…

Миша несколько повеселел. Он все еще топтался в коридоре, не понимая, куда ему двигаться — в комнату или на улицу. А может быть, пойти в ванную, принять душ? Зачем?

— Мишенька! — позвала Дарья Семеновна. — Иди — поможешь мне. Скоро отец придет обедать.

— Да, мама. Иду!

Отец. Юрий Андреевич. Сильный человек, сильнейший и умнейший. Он не стал бы сходить с ума из–за девчонки, из–за юбки. Ни за что не стал бы. Смешной предполагать. Но это, кстати, можно узнать из первоисточников.

— Папа любил тебя, ма?

— Ты что это, сынок. Он и теперь меня любит. Разве ты в этом сомневаешься?

— Нет, ты не поняла меня. Любил ли он тебя безумно, страстно? Я хочу знать.