Леонардо Шаша - Каждому свое • Американская тетушка

В зависимости от чего? Вероятно, от того, изменит ли Розелло после угрозы свое поведение или нет. Значит, прибегнув к открытой угрозе, Рошо поставил ему определенные условия? Тогда надо вернуться к первому предположению — обманутый, отчаянно влюбленный в свою жену муж хочет любой ценой удержать ее, однако ведет себя довольно странно, как герой киноэкрана или как великосветский сноб.

И хотя Лаурана сурово осуждал образ жизни, который определяется страстями, самолюбием и особенно ложными понятиями чести, он не мог не сознавать, что в этой гипотезе есть элемент неуважения к памяти Рошо. Поэтому он всячески стремился разбить эту гипотезу, опровергнуть ее. Но с какого боку к ней ни подступись, эта история таила в себе много двусмысленного и грязного, хотя Лауране еще многое было неясно: связь между причиной и следствием, механизм преступления и, наконец, взаимоотношения главных действующих лиц трагедии. И он чувствовал, что в плане моральном и эмоциональном он тоже как-то сопричастен к этой двусмысленной и темной истории.

Если три довольно правдоподобные гипотезы и вероятный мотив убийства, проступивший сквозь пелену злословья, послужили бы достаточным основанием для обвинительного приговора, это лишь усилило бы в душе Лаураны инстинктивное отвращение и даже протест против системы судопроизводства и против самих принципов, какими оно руководствуется. Но три эти гипотезы, которые он беспрестанно сопоставлял и обдумывал, а также туманный мотив преступления, по его убеждению, не оставляли никаких сомнений в виновности Розелло. Прав был приходский священник, говоря, что Розелло кретин, не лишенный хитрости. Он с дьявольской хитростью подготовил убийство, прибегнув к далеко не новому в криминалистике способу. Однако Розелло упустил из виду, что газета, из которой он вырезал слова анонимного письма, — «Оссерваторе романо». Для него это была обычная газета, ибо он привык постоянно видеть ее дома и в своем кругу. Это его первая ошибка. Вторая заключается в том, что он медлил и дал Рошо время принять меры и поговорить с депутатом. Но, очевидно, этой ошибки избежать было невозможно — нельзя задумать убийство и тут же его осуществить. Третья ошибка: он появился в компании наемного убийцы, когда сигара «Бранка» фигурировала как главная улика в расследовании и о ней писали все газеты. Понятно, одно дело в глубине души быть уверенным в виновности человека, и совсем другое — безапелляционно обвинить его в преступлении или осудить. «Но, быть может, — думал Лаурана, — судья или полицейский судят о виновности подозреваемого по его поведению — словам, волнению, заминкам в ответах, растерянным или испуганным взглядам; все это, разумеется, очень трудно обнаружить в газетных отчетах». В конечном счете именно эти мелкие подробности убеждали Лаурану в виновности Розелло. Правда, бывают случаи, когда люди невиновные ведут себя, словно они совершили преступление, и это их губит. Почти всегда в присутствии муниципальной стражи, таможенников, карабинеров, судей итальянцы начинают вести себя так, точно они в чем-то виноваты. Но он, Лаурана, был от законов и от людей, облеченных правом вершить его, куда дальше, чем Марс от Земли. И все эти полицейские, судьи казались ему фантастически далекими существами, словно это были марсиане, внезапно обретавшие на земле плоть и кровь, когда раздавался крик человеческой боли или безумия. С того дня, как Лаурана спросил у Розелло, с кем это он стоял на лестнице Дворца правосудия, тот словно совсем потерял голову. Он старательно избегал Лаурану, а если не успевал вовремя свернуть в сторону или сделать вид, будто его не заметил, еле кивал. Но иной раз он буквально не давал ему проходу, распинался в своих добрых чувствах и выражал полнейшую готовность оказать ему услугу, используя свои связи в университетских и министерских кругах. Но поскольку Лаурану весьма смущали и даже раздражали эти проявления симпатии, он неизменно отвечал, что не нуждается в протекции своего служебного начальства, после чего Розелло становился мрачным и подозрительным. Возможно, он думал, что Лаурана отвергает эти проявления дружбы и не хочет воспользоваться его услугами из неприязни, которую питает честный человек к преступнику, или даже собирается поделиться своими подозрениями с полицейским комиссаром либо старшиной карабинеров — словом, непосредственно с одним из тех, кто причастен к расследованию. Между тем такого намерения у Лаураны не было и в помине. Собственно, его огорчало и беспокоило именно предположение, что Розелло приписывает ему подобные планы. Большую роль здесь играло даже не чувство страха, которое усиливалось при воспоминании о печальном конце аптекаря и Рошо и заставляло Лаурану невольно принимать меры предосторожности, чтобы избежать подобной же участи, а своего рода самолюбие. Оно-то и принуждало его решительно отвергать даже мысль о том, что он может стать орудием наказания преступников. Его любопытство было чисто абстрактного, интеллектуального свойства, и его не следовало смешивать с любопытством людей, которым государство платило жалованье, чтобы они помогали поймать и передать в руки неумолимого закона преступников, этот закон нарушавших либо презиравших. Это смутное чувство самолюбия подкреплялось воспоминаниями о бесславной и заранее проигранной битве, которую вел долгие годы угнетенный народ с законом и его исполнителями. В душе Лаураны жило давнее убеждение, что лучший закон и лучшее правосудие, если только вы не желаете довериться судьбе или уповать на возмездие небес, — это выстрел из двустволки. В то же время Лаурана испытывал гнетущее чувство невольного сообщничества и даже подспудной солидарности с Розелло и его прислужником-убийцей. Эти чувства, несмотря на возмущение и отвращение к двум преступникам, побуждали его оставить их безнаказанными. Лаурана даже не возражал, чтобы к ним вернулось то спокойствие, которое они наверняка утратили в последнее время благодаря его любопытству. Да, но разве можно допустить, чтобы Розелло безнаказанно занял место несчастного Рошо в сердце женщины, которая маняще-бесстыдно стояла у Лаураны перед глазами как бы в самом центре этого запутанного лабиринта страстей и смерти? Впрочем, тут его влечение и вожделение тоже носили двойственный характер: с одной стороны, беспричинная, неоправданная ревность, которую питали неудовлетворенность, робость, всевозможные самоограничения, отравлявшие его жизнь, с другой — горькая радость, мысленное удовлетворение желаний, своеобразная форма самогипноза.

Но все это представлялось Лауране весьма смутно, в лихорадочных, бессвязных видениях.