Леонардо Шаша - Каждому свое • Американская тетушка

Епископ был поражен, даже растроган такой моральной чистотой. Ему вспомнились святые времен средневековья, которые, ложась рядом с женщиной, клали между нею и собой крест или меч. Он мягко сказал: «Но, сын мой, конечно, доска — разумная мера предосторожности, но если тобою овладевает искушение? Ведь оно бывает дьявольски сильным, почти неодолимым, что ты тогда делаешь?» — «О, ваше преосвященство, что ж тут такого сложного? Я просто снимаю доску».

Приходский священник успел рассказать еще парочку анекдотов, прежде чем позвонил капеллан. Он проверил: все номера с первого июля по пятнадцатое августа у него сохранились, но статьи о Мандзони там нет.

— Я очень сожалею, — сказал приходский священник, — но, может, он плохо смотрел. Я же вам говорил, это настоящий болван. Чтобы удостовериться, пожалуй, лучше вам самому сходить и посмотреть. Впрочем... Хотите, я ему велю принести все номера сюда?

— Нет, нет, благодарю вас, не стоит беспокоиться... К тому же статья не так уж мне нужна.

— Охотно вам верю, уже два века мы не говорим ничего нового и важного. А уж о Мандзони, представляете себе, что может написать о Мандзони католик. Чтобы понять и по-настоящему оценить этого писателя, нужно быть человеком глубоко развращенным в прямом и переносном смысле слова.

— И все же кое-какие мысли католиков о творчестве Мандзони довольно поучительны.

— Знаю, знаю, бог, карающий и прощающий смертных, Мандзони и Вергилий... Обо всем этом, по правде говоря, одни лишь католики и писали. За редкими исключениями. И, пожалуй, ничего особенно умного до сих пор не сказали. Знаете, когда исследователи почти попадают в цель, в самую сердцевину? Когда они затрагивают тему молчания в любви. Но этот разговор заведет нас слишком далеко. Хочу показать вам одну вещицу, вы ведь неплохо в этом разбираетесь.

Он подошел к стенному шкафу, открыл его и вынул маленькую, величиною с ладонь, фигурку святого Рокко.

— Посмотрите, какое изящество линий, какая экспрессия. Знаете, как она мне досталась? Она вместе с разным хламом валялась в церковной кладовой у одного моего коллеги из ближнего селения. Взамен я ему купил большого новенького святого Рокко из папье-маше. Он меня за маньяка считает, за одного из тех, которые помешаны на всякой старине, и как будто даже некоторое смущение испытывал, что согласился на такой невыгодный для меня обмен.

Приходский священник был хорошо известен как тонкий и отнюдь не бескорыстный знаток древнего искусства, и многие знали, что он поддерживает постоянные и выгодные торговые связи с антикварами Палермо.

Показывая гостю со всех сторон фигурку святого Рокко, священник не переставая рассказывал:

— Кое-кто его уже видел. Мне дают триста тысяч лир. Но я пока хочу сам им полюбоваться, всегда успею продать его какому-нибудь казнокраду. Ну, каково ваше мнение? По-моему, первая половина шестнадцатого века.

— Да, похоже...

— Вот и профессор Де Ренцис то же самое думает. А он большой знаток сицилийской скульптуры пятнадцатого и шестнадцатого веков. Впрочем, немудрено, что его мнение, — тут он громко засмеялся, — всегда совпадает с моим. Ведь плачу-то ему я.

— Вы ни во что не верите, — сказал Лаурана.

— О нет, верю! И по нынешним временам даже слишком во многое.

По городку ходил анекдот, возможно, это даже была правда, что однажды во время мессы, когда приходский священник открывал ларец-дарохранительницу, ключ застрял в замочной скважине. Священник не утерпел и выругался:

— Что, в ней дьявол, что ли, сидит?

Понятно, он имел в виду замочную скважину. Одно было известно точно — священник всегда торопился закончить службу, он вечно что-то покупал или продавал на стороне.

— Простите, тогда я не понимаю... — начал было Лаурана.

— Почему я не снимаю церковное облачение? Должен вам сказать, что я его надел не по своей воле. Возможно, вы об этом знаете. Мой дядюшка, священник этой самой церкви, богач и ростовщик, оставил мне все свое добро, но с условием, что я тоже последую его примеру. Когда он умер, мне было три года. В десять лет, когда я поступил в духовную семинарию, я чувствовал себя святым Людовиком, в двадцать два, закончив ее, — живым воплощением сатаны. Я хотел бросить все, но это значило распрощаться с наследством, обречь мать на нищету. Теперь мне дядюшкино наследство не очень нужно, мать умерла. Я мог бы сложить с себя церковный сан.

— А Конкордат?

— Если я предъявлю завещание дяди, Конкордат мне не страшен. Я стал священником по принуждению, и церковные власти отпустили бы меня с миром, не ущемляя моих гражданских прав. Но дело в том, что теперь в этом одеянии я чувствую себя вполне удобно. И это сочетание удобств и определенного цинизма позволило мне обрести душевное равновесие и полноту жизни.

— А вы не рискуете навлечь на себя неприятности?

— Абсолютно нет. Если меня попытаются тронуть, я устрою такой скандал, что сюда примчатся даже корреспонденты «Правды». И не меньше месяца тут просидят.

После столь приятной беседы Лаурана вышел от священника уже в полночь. Он расстался с ним, преисполнившись симпатии к этому духовному отцу. «Да, в Сицилии, а может, и во всей Италии полно таких вот милых людей, которым надо голову снести», — подумал он. Что же до слова UNICUIQUE, то он узнал, что оно не могло быть вырезано из газет, приходивших на имя священника. А это уже кое-что значило.

Прошло три дня строгого траура, и Лаурана решил, что, пожалуй, теперь уже не сочтут за невежливость, если он сходит к достопочтенному канонику Розелло и попросит у него на время июльские и августовские номера «Оссерваторе романо», в одном из которых якобы опубликована статья о Мандзони, совершенно необходимая ему для работы. Каноник доводился дядей жене доктора Рошо. Он был очень привязан к племяннице, которая воспитывалась в его доме до самого своего замужества. Большой, просторный дом каноника не был поделен и принадлежал всей семье. Лет двадцать назад в нем жили два женатых брата со своими чадами и домочадцами, составлявшими единый клан, духовным и фактическим главой которого был сам каноник. Затем смерть и многочисленные браки увели из дома девять человек, осталось четверо: каноник, его холостой племянник адвокат Розелло и две золовки.

Каноник был в ризнице — снимал с себя после мессы церковное облачение. Он встретил Лаурану крайне радушно. После десятиминутного обмена любезностями разговор зашел о жестоком убийстве, о мягкости и благородстве покойного доктора Рошо, о неутешном горе вдовы.

— Ужасное преступление. И такое темное, загадочное, — сказал Лаурана.

— Ну, не очень уж загадочное, — возразил каноник. — Видите ли, — сказал он после короткой паузы, — у покойного аптекаря были-таки любовные похождения. Никто, правда, об этом не знал. Заметьте, сначала его предупредили анонимным письмом, а потом убили, типичный способ мести. А бедняга Рошо поплатился за чужие грехи.