Иван Лазутин - Последний этаж

Только теперь Бояринов вспомнил, что через полчаса начнется репетиция «Трех сестер». Спектакль в этом театральном сезоне не играли давно, а поэтому режиссер решил освежить некоторые эпизоды и мизансцены. Вот уже тридцать четвертый раз Бояринов выйдет на сцену в роли честнейшего русского офицера-артиллериста с немецкой фамилией. О том, что Стрельников в роли Тузенбаха когда-то потрясал московскую публику, Бояринов знал. Рассказы о его исполнении этой роли, сплетаясь в легенду, передавались от одного театрального поколения к другому. Знал также Бояринов и то, что великая Ермолова, видя страдания страстно влюбленного в жизнь и в Ирину офицера-неудачника, не стыдилась своих слез, когда Тузенбах при замершем зрительном зале обращался к Ирине со словами, в которых исповедовалась сама душа: «У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется прекрасной». Сцена, где Тузенбах, твердо решивший уйти из жизни, прощается с Ириной, заставила зрительный зал плакать.

И вот он, Бояринов, в этой сложной роли, в которой для того, чтобы донырнуть до ее предельной глубины, нужен не только актерский талант, нужна еще и сильная душа. И еще нужно что-то такое… А вот что? — он пока не знал. Бояринову тоже аплодировали почти после каждой картины: в мизансцене, где он прощался с Ириной, в зрительном зале кое-кто подносил к глазам платок, потом ему подносили цветы, писали о его удачной игре в театральных рецензиях, но подспудно, оставаясь один на один со своей совестью, Бояринов скорее чувствовал, чем понимал, что у него никогда не хватит ни силы, ни дыхания достигнуть в роли Тузенбаха той глубины, которая была по плечу мятежной натуре Стрельникова. И это его угнетало.

Перед началом спектакля Бояринов зашел в гримуборную Лисогоровой. Татьяна Сергеевна, сидя перед зеркалом, накладывала на лицо грим.

— Как альманах, Леонид Максимович? — спросила она, встретившись взглядом в зеркале со стоявшим за ее спиной Бояриновым.

— Двигается. Верстка уже вычитана и подписана к печати. Недели через две типография обещает сигнальный экземпляр. Печатники читают альманах в верстке. А печатники, как говорят знающие люди, — это — верный барометр: получилась книга или не получилась.

— Ну-ну… Смотрите, как бы по-другому не получилось. Как бы не вышло по пословице: замах рублевый, а удар копеечный. Ведь нас будут читать и на верхах. Директор говорил, что на днях звонили из министерства культуры, тоже интересуются, когда выходит альманах.

— Думаю, что так не получится, Татьяна Сергеевна. В главлите одна работница, что подписывала альманах к печати, вот уже двадцать пять лет изо дня в день читает верстки и, наверное, ей это уже изрядно осточертело, и та, хоть и сухарь сухарем — не удержалась от похвалы.

— Что же она тебе сказала? — Татьяна Сергеевна продолжала удлинять гримом морщины у глаз, отчего лицо ее с каждой минутой становилось старше, дряхлее.

— Сказала, что взяла верстку с работы домой и дочитывала почти всю ночь, так она ее увлекла. А она, как я понял, совсем не театралка. Последний раз в театре была два года назад.

В «Трех сестрах» Татьяна Сергеевна играла Анфису, глубокую старуху, которая последние тридцать лет жила в няньках в доме Прозоровых, вынянчила трех девочек и их старшего брата Андрея Сергеевича. И вот теперь, когда силы ее на исходе, в доме Прозоровых появилась своевольная и жестокая женщина Наталья Ивановна, жена безвольного, проигравшего в карты почти все свое состояние Андрея Сергеевича, в молодости мечтавшего о профессорской кафедре, а жизнь распорядилась по-другому — она сделала его мелким чиновником губернского города.

Эту маленькую, совсем эпизодическую роль Лисогорова любила. Первый раз она сыграла ее десять лет назад. Но тогда Татьяна Сергеевна еще не до конца поняла и почувствовала глубину обреченности одинокой старухи-крестьянки, волею судеб занесенной в город в услужение к господам. И только в последние годы, когда возраст Лисогоровой постепенно, но необратимо приближался к летам Анфисы, она все тоньше и глубже проникалась беззаветной любовью Анфисы к трем сестрам, младшую из которых, Аринушку, она боготворила. С приходом в дом Прозоровых Натальи Ивановны, успевшей подарить своему мужу, а стало быть и старой няньке Анфисе, двух детей, ее жизнь становится все труднее; будущее — мрачнее и безнадежнее. Стоит Анфисе только присесть, чтобы хоть на минуту передохнуть, как это замечает недремлющее око молодой истеричной хозяйки. И тут же пошли упреки, окрики, раздражение… Наконец, у Натальи Ивановны созревает твердое решение: Анфиса — крестьянка, а это значит, что жить она должна в деревне. Изработанная, старая, она становится лишней в барском доме.

Драматической кульминацией в игре Лисогоровой был уход Ольги из родительского дома (выжила золовка) на казенную квартиру в гимназию, где Ольга была начальницей. Вместе с собой Ольга забирает и Анфису.

Вот уже десять лет Бояринов видел сцену прихода Анфисы в дом Прозоровых в дни, когда артиллерийская бригада покидала губернский город. Нужно было видеть просветленное, помолодевшее лицо Анфисы, чтобы понять, какое счастье послал ей бог на старости лет. Хотя роль Тузенбаха кончалась раньше прихода Анфисы и Ольги в дом Прозоровых (он был уже на месте дуэли), и Бояринов мог идти в гримуборную и ждать там аплодисменты публики, чтобы выйти на поклон, однако, он всякий раз из затемненных боковых кулис наблюдал за игрой Лисогоровой. Ее последнюю реплику в спектакле он помнил наизусть: подходя с поклоном к Ирине и целуя ее в щеку, она как-то по-особенному, по-крестьянски солнцелико произносила: «Здравствуй, Ариша! И-и, деточка, вот живу! В гимназии на казенной квартире, золотая, вместе с Олюшкой, определил господь на старости лет. Отродясь я, грешница, так не жила… Квартира большая, казенная, и мне цельная комната в кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и — о господи, матерь божия, счастливей меня человека нету!»

После этих слов Анфисы Бояринов переводил взгляд на зрительный зал и видел на каждом лице умиленную улыбку тихой умиротворенной радости, словно с души каждого, кто сидел в затемненном зле, сваливался тяжелый холодный камень.

Стрельниковская задушевная мягкость, с которой артист играл роль барона Тузенбаха, безнадежно влюбленного в младшую сестру Ирину, как ни пытался Бояринов всколыхнуть ее в душе своей, никак к нему не приходила. В тех мизансценах, где штабс-капитан Соленый, уже имевший за плечами две дуэли, желчно и ядовито-злобно дразнил поручика Тузенбаха и, вставая в позу, громко, нараспев тонким голосом произносил «цип-цип-цип…», точно окликая цыплят, Бояринов люто ненавидел Соленого. Эта пышущая в нем злоба и ненависть усиливались еще и оттого, что роль Соленого играл его давний затаенный враг артист Прянишников, слывший в театре хитрым и неуязвимым интриганом. В это «цип-цип-цип» Прянишников вкладывал не только холодный сарказм дуэлянта, которому наскучили философские рассуждения мечтательного Тузенбаха, а он в это саркастическое «цип-цип-цип» как бы выливал всю желчь своей мстительной и озлобленной натуры. Будучи старшим по возрасту и имея большой стаж работы в труппе театра, Прянишников до сих пор никак не мог получить звание заслуженного артиста, а Бояринов был удостоен его уже пять лет назад, и кто-то совсем недавно пустил по театру слух, будто руководство собирается выдвигать его на народного. Бояринов знал, что это всего-навсего чья-то кулуарная сплетня, пущенная кем-то из недругов, чтобы лишний раз позлить Прянишникова, а поэтому отнесся к ней как к безобидной шутке.