Иван Лазутин - Последний этаж

Елена Деомидовна раскрыла книгу, на титульном листе которой каллиграфическим почерком было написано: «Дорогой Елене Деомидовне — прекрасному человеку и талантливой актрисе, чье имя навсегда вписалось в историю нашего родного театра. От редактора и составителя». Ниже стояли подписи Бояринова и Терновского.

В первую минуту Елена Деомидовна никак не могла понять: что это за книга, кто ее написал и почему такой автограф на титульном листе, и, только пробежав глазами оглавление, где каждое имя ей было до боли знакомо, Волжанская закрыла книгу и прижала ее к груди.

— Да, жаль, что из-за болезни я выпала из этой компании. Что ж, Ленечка, спасибо, что не забыл и про меня, прочитаю с удовольствием. — Встав из-за стола, Волжанская подошла к Бояринову и, дождавшись, когда тот склонит голову, по-матерински поцеловала его в лоб. — Это для меня дорогой подарок.

— Ваше имя в очерках встречается много раз. Вас помнят, и помнят нежно.

— А есть такие, что ругают? — с наигранной настороженностью спросила Елена Деомидовна, в душе уверенная, что друзья по сцене и по жизни плохого о ней сказать не могут.

— За что же вас можно ругать?

— Кому как. Ведь когда-то в театре и у меня были недруги. А впрочем, разве может жить слава без хулы? — Лукаво улыбнувшись, Елена Деомидовна подняла кисть руки Бояринова и загнула на ней больной палец. — Ну, а теперь — что скажет нам вот этот мальчик-пальчик?

Бояринов прошел по комнате, достал из кармана пачку сигарет, но, взглянув на Елену Деомидовну и не прочитав на ее лице разрешения закурить, положил сигарету в карман. Лицо его было строгим, взгляд сосредоточенным. Он подходил к главному, во имя чего приехал к старой актрисе в этот невеселый дом. Волновался. В эту минуту был забыт умирающий Насонов, в изголовье которого стояла «Сикстинская мадонна», забыт Кораблинов и совет Елены Деомидовны зайти к нему… Только теперь он увидел за легкой кисейной вуалью шторы стоящие на застекленных подставках две фотографии с дарственными надписями: с одной из них на него смотрела молодая Жемчужина, портрет которой он несколько дней назад видел у ее дочери. Бояринов взял в руки фотографию и прочитал надпись: «Милой Аленушке — от Натали. С преклонением и любовью».

Поставив на свое место фотографию, Бояринов повернулся к Елене Деомидовне и некоторое время молча смотрел ей в глаза, никак не решаясь начать тот главный разговор, к которому он боялся подступить.

— Есть что сказать и этому пальцу, — улыбаясь, облегченно сказал Бояринов.

— Ну-ну… Интересно, что он нам поведает?

— Елена Деомидовна, мне стало известно, что последние годы жизни Натальи Николаевны Жемчужиной, когда она болела, вы были с ней в большой сердечной дружбе и часто навещали ее. Это так?

— Так. А что? — По лицу Елены Деомидовны как-то сразу пробежало облачко печали и недоумения.

— Вы видели у нее большую золотистую косу, которую она вплетала в парик, когда играла Ларису в «Бесприданнице» и когда играла одну из сестер в чеховских «Трех сестрах»?

— Еще бы не видеть!.. С этой косой Наталья Николаевна меня завораживала. И она об этом знала. Почти перед самой смертью, когда я навестила ее в последний раз, она подарила мне эту косу и камею редкостной работы итальянского мастера. Она всегда знала, что эти две вещи были давнишним предметом моей светлой зависти.

— Эта коса у вас сейчас сохранилась? — Бояринов смотрел на Волжанскую и чувствовал, что ответ ее, который он сейчас должен услышать, или приведет его к цели, или двумя-тремя словами — «Нет», «Не сохранилась»… — разрушит все его планы и надежды. Но этих двух слов Елена Деомидовна, заметив на лице Бояринова какое-то особое тревожное напряжение, не сказала. Она только ласково улыбнулась.

— А зачем тебе, голубчик мой сизый, нужно знать: сохранила я или не сохранила подаренную мне Натальей Николаевной косу? — В голосе Волжанской прозвучали нотки отчужденной строгости и холодка.

Бояринов снова прошел по комнате, зачем-то остановился у афиши спектакля «На дне», в котором Волжанская играла роль Насти, и долго неподвижно смотрел в упор на афишу. Заговорил только через минуту. Он хотел рассказать, зачем ему понадобилась коса, но, боясь, что на Волжанскую его рассказ не произведет впечатления, а его планы она сочтет сумасбродными, решил прибегнуть к уже к испытанному приему, к которому он прибегал, когда был у Магды и у дочери Жемчужиной. Взяв со стола альманах, он раскрыл его на той странице, где начинался очерк Татьяны Сергеевны Лисогоровой. Сделал закладку из шелковой ленточки, лежавшей в хрустальной ладье на серванте, и положил книгу на стол перед Еленой Деомидовной.

— Я боюсь, что не сумею как следует рассказать, зачем мне понадобилась эта золотая коса, которую вам подарила Наталья Николаевна. Очень прошу — прочитайте очерк Лисогоровой — и вам все станет ясно. А я пойду покурю. Уже целый час не курил.

Строго поджав губы, Волжанская перед зеркалом поправила прическу и затаенно-холодно ответила:

— Хорошо. Ступайте покурите. Я с удовольствием в это время прочитаю очерк Татьяны Сергеевны.

Бояринов вышел из комнаты, спустился на лифте вниз, вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Прошел к машине, у колес которой вертелся, как ему показалось, заблудившийся рыжий щенок-дворняжка. Поодаль, за забором, лежа в пыльных лопухах оврага, где были разбросаны штабелями бетонные плиты и ржавые балки, за щенком пристально следила мохнатая рыжая собака, в свалявшуюся шерсть которой намертво вкатались грязные репьи. «Бездомные, — подумал Бояринов. — До первой облавы собачников-живодеров. А жалко. Эта собака когда-то на Руси верой и правдой служила крестьянину. В городах ее вытеснили кривоногие таксы, прожорливые доги и овчарки…»

Он искурил подряд три сигареты, расхаживая по пустынному переулку, время от времени бросая взгляд на ярко окрашенные в синий цвет лавочки, на которых сидели старики и старушки. Теперь ему было не до них. Его волновало единственное — цела или не цела коса. А если цела, то отдаст или не отдаст ее Волжанская. О том, что актриса Волжанская всегда слыла женщиной с норовом, он слышал от многих и не раз.

Бояринов засёк: прошло двадцать пять минут с того момента, когда он закрыл за собой дверь комнаты Волжанской. Подниматься на девятый этаж боялся — а вдруг скажет: «Нет…»

Откуда-то сверху он услышал звонкий, сильный голос:

— Леонид Максимович!.. Что вы там запропасти-и-и-лись!.. Я жду-у-у вас!..

В холл пансионата Бояринов почти вбежал. Азарт поиска вновь обдал сердце жаром надежды. К счастью, лифт был свободен. На девятый этаж он поднялся без остановок. Обед уже закончился, и пестрые стайки обитателей пансионата, как и предписывал распорядок дня, разбрелись по своим кельям на послеобеденный отдых.