Роберт Вальзер - Семейство Таннер

Доктор Клаус частенько принуждал себя к некой малой, скромной беззаботности, но снова и снова возвращался к серым, унылым обязанностям, в плену коих томился словно в мрачном застенке. Пожалуй, некогда, в молодости, ему хотелось вырваться, но недостало сил бросить неисполненным то, что выглядело как неизбывная обязанность, и с пренебрежительной усмешкой перешагнуть через него. Пренебрежительной? О, он никогда и ничем не пренебрегал! Попробуй он сделать такое, мнилось ему, и его разрежет снизу доверху; он всегда будет с болью думать о том, чем пренебрег. Никогда он ничем не пренебрегал и растратил свою молодую жизнь, объясняя и изучая вещи, совершенно не стоящие ни изучения, ни исследования, ни любви, ни внимания. Шли годы, он стал старше, а поскольку отнюдь не был бесчувствен и лишен воображения, часто горько упрекал себя, что запамятовал об обязанности самому быть хоть чуточку счастливым. И это новое упущение как нельзя более наглядно доказывало, что именно людям долга никогда не удается исполнить все свои обязанности, что им-то легче легкого проморгать главнейшие обязанности и вновь вспомнить о них лишь впоследствии, когда, пожалуй, уже слишком поздно. Доктор Клаус не раз сокрушался о себе, размышляя об упущенном мирном счастье, — о счастье видеть рядом с собою прелестную юную девушку из конечно же безупречной семьи. Примерно в то самое время, когда с грустью размышлял о себе, он написал своему брату Симону, которого искренне любил и поступки которого его тревожили, вот такое письмо:

«Дорогой брат, судя по всему, ты не имеешь охоты написать о себе. Быть может, дела твои обстоят не лучшим образом, оттого ты и не пишешь. Снова, как уже не раз, у тебя нет прочного, постоянного занятия, и, к моему огорчению, узнал я об этом от чужих людей. От тебя я, по-видимому, на искренние сообщения более рассчитывать не могу. Поверь, это причиняет мне боль. Столь многое сейчас приводит меня в уныние, так неужто и тебе — а я всегда возлагал на тебя большие надежды — надобно еще сильнее омрачать мое настроение, по ряду причин и без того отнюдь не розовое? Я пока не утратил надежд, но, коли ты еще хоть чуточку любишь своего брата, не заставляй меня слишком долго надеяться понапрасну. Сделай, наконец, что-нибудь — что угодно! — что позволит с полным правом верить в тебя. У тебя есть способности и, как мне хочется думать, светлая голова, и вообще, ты не обделен смекалкой, и во всех твоих суждениях неизменно отражался добрый стержень, который, по моему убеждению, всегда существовал в твоей душе. Отчего же, хорошо зная устройство нашего мира, ты снова и снова проявляешь так мало терпения, так быстро перескакиваешь от одного к другому? Неужели собственное поведение ничуть тебя не пугает? Волей-неволей я предполагаю в тебе силу, коль скоро ты способен выдержать беспрестанную смену профессий, каковая совершенно никуда не годится. На твоем месте я бы давным-давно потерял веру в себя. Действительно, тут я тебя не понимаю, но как раз по этой причине отнюдь не оставляю надежды однажды увидеть, как ты энергично избираешь некую стезю, окончательно убедившись на собственном опыте, что без терпения и доброй воли ничего в мире добиться нельзя. А ты ведь, наверное, хочешь чего-то добиться. Насколько я знаю, ты не совсем уж лишен честолюбия. Вот почему даю тебе такой совет: наберись терпения, покорись на три-четыре кратких года суровому труду, слушай начальников, покажи, что кое-что можешь и что обладаешь характером, и тогда перед тобою откроется дорога в широкий мир, во все его концы, коли будет охота путешествовать. Ты увидишь мир и людей совершенно по-иному, когда действительно станешь кем-то, сумеешь кое-что значить для мира. Мне кажется, таким образом ты, пожалуй, получишь от жизни куда больше удовлетворения, чем даже ученый муж, который, отчетливо различая нити, на коих подвешена вся жизнь и деятельность, остается прикован к тесному мирку своего кабинета, где ему, как я смею утверждать по собственному опыту, частенько бывает не по себе. Сейчас у тебя еще есть время стать замечательно дельным коммерсантом, ты ведь не представляешь себе, что именно коммерсант имеет широчайшие возможности сделать свою жизнь поистине полной и многогранной. Сейчас ты просто-напросто шныряешь по углам и щелкам жизни, а этому надобно положить конец. Пожалуй, мне следовало вмешаться раньше, гораздо раньше, помочь тебе делом, а не словесными увещеваниями, но, как знать, при твоем гордом нраве, устремленном на то, чтобы всегда и везде справляться собственными силами, я бы, пожалуй, скорее обидел тебя, чем сумел по-настоящему убедить. Что ты теперь поделываешь? Расскажи мне. Я ведь очень беспокоюсь о тебе и оттого, наверно, могу рассчитывать, что ты будешь со мною несколько разговорчивее и общительнее. Разве я таков, что надобно остерегаться непринужденно и доверительно подойти ко мне поближе? Разве я внушаю тебе страх? Чего во мне должно сторониться? Может, обстоятельства, что я “старший”, а потому, наверно, знаю чуть больше, нежели ты? Так вот, знай: я был бы рад снова стать молодым, неразумным, несведущим. Я, милый братец, не так весел, как положено человеку. Я несчастлив. Наверно, мне уже поздно становиться счастливым. Я теперь в таком возрасте, когда мужчина, который еще не имеет своего домашнего очага, не без мучительной тоски размышляет о счастливцах, коим даровано блаженство видеть, как молодая женщина управляет их домашним хозяйством. Любить девушку — это прекрасно, братец. Но мне этого не дано… Нет, тебе решительно нечего опасаться, ведь именно я тебя навещаю, пишу тебе, надеюсь получить приветливый и доверительный ответ. Ты, пожалуй, богаче меня, у тебя больше надежд и куда больше права их питать, у тебя есть планы и перспективы, какие мне и во сне не снятся, я ведь уже не вполне тебя знаю, да оно и не удивительно после стольких лет разлуки. Позволь мне вновь узнать тебя и сделай над собою усилие, напиши мне. Может статься, я еще увижу всех своих братьев счастливыми; во всяком случае, мне хочется, чтобы ты был счастлив. Как поживает Каспар? Пишете ли вы друг другу? Как обстоит с его искусством? Очень бы хотелось узнать что-нибудь и о нем. Будь здоров, братец. Возможно, в скором времени мы свидимся и поговорим. Твой Клаус».

По прошествии восьми дней Симон зашел вечером в кабинет своего хозяина и обратился к нему с такой речью:

— Вы меня разочаровали, нет-нет, не делайте такое удивленное лицо, все решено, я нынче ухожу от вас и прошу выплатить мне жалованье. Пожалуйста, дайте мне договорить. Я в точности знаю, чего хочу. За эти восемь дней вся книжная торговля стала мне отвратительна, коль скоро заключается она в том, чтобы с раннего утра до позднего вечера, пока на улице ласково светит зимнее солнышко, стоять за конторкою, гнуть спину горбом, ибо конторка низка для моего роста, писать, ровно, черт побери, писарь какой, исполнять работу, каковая не подобает моему уму. Я, господин книготорговец, способен на большее, нежели то, что здесь полагают для меня подходящим. Я рассчитывал продавать у вас книги, обслуживать элегантных людей, встречать покупателей поклоном и провожать учтивым «до свидания», когда они соберутся уходить. Еще я думал, мне представится возможность заглянуть в таинственную сущность книготорговли и уловить в деятельности предприятия черты широкого мира. Однако ж не тут-то было. По-вашему, с моей молодостью обстоит так скверно, что мне надобно губить ее и душить в никчемной книжной лавке? Опять-таки заблуждение, ежели вы, к примеру, воображаете, будто спина молодого человека затем и предназначена, чтобы горбиться. Отчего вы не обеспечили меня хорошей, практичной, удобной конторкой? Разве же нет превосходных конторок американского образца? Коль скоро берешь помощника, надобно, по-моему, и устроить его должным образом. Вы, судя по всему, об этом не знали. Господи, чего только не требуют от молодого новичка: и прилежания, и добросовестности, и пунктуальности, и такта, и разумности, и скромности, и умеренности, и целеустремленности, и прочая и прочая. Но кому хоть раз приходило в голову потребовать тех или иных добродетелей от начальника? И что же, прикажете без толку растрачивать силы, желание трудиться, довольство собою и блестящие способности за старой, облезлой, нескладной конторкой? Не-ет, я бы скорее пошел в солдаты и целиком продал свою свободу, просто чтобы вовсе ею не обладать. Я, милостивый государь, не люблю обладать чем-то наполовину, лучше уж примкнуть к совершенно неимущим, тогда хотя бы душа останется в моем владении. Вы, наверно, думаете, что негоже говорить так запальчиво, да и не место здесь произносить речи. Ладно, я умолкаю, расплатитесь со мною, как я заслуживаю, и больше вы никогда меня не увидите.

Читать дальше