Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне

Когда я вышел из карцера, то само наказание сослужило мне службу до самого конца, я стал героем училища... и мог бы наслаждаться испуганными взглядами на меня остальных ребят. Но я уже прозрел. Теперь у меня были другие идеалы, и я сталпрезирать движущие пружины в восхищении этих ребят. Они просто глупые щенки.

Их уважение никчёмно. Поговаривали, да я и сам не сомневаюсь, что выглядел самодовольным и высокомерным, но теперь я понимаю, что был просто ошеломлён новым интересом, твердой решимостью. Я поступлю в вуз, и поступлю туда не для того, как об этом говорил наш старший преподаватель, чтобы иметь честь представлять там наше училище, которое будет гордиться мной..., я поступлю в вуз, чтобы выяснить истину по ряду вопросов, которые волновали меня. Меня больше не проведёшь внешним проявлением сущности вещей. Мне действительно нужно будет познать суть, в самом деле, и я ничуть не сомневался в том, что кое-кому из профессоров действительно известна истина.

Последующие события ещё больше укрепили меня в моих выводах и решимости. Меня вскоре, даже слишком поспешно, восстановили в звании старшины у младших воспитанников. И причина, по которой это якобы было сделано, меня вовсе не обманула. Я вроде бы нужен был в качестве строевого начальника, но я ведь занимался этим и в форме рядового. И ещё одна "причина" повернула меня вспять. О моём поведении сообщили отцу. Но тот не поспешил в училище, он, разумеется, дал им возможность наказать меня так, как они считали нужным. И только тогда, когда мой срок на гауптвахте подходил к концу, он навестил меня. Этот день мне запомнился. Когда ему открыли решётчатые двери, отперли дурацкие запоры и замки, он вошёл и,обернувшись, отпустил тюремщиков.

- Чувствуешь себя нормально? - спросил он. - Ну разумеется. А то мать всё волнуется по поводу твоего здоровья в камере, но я знал, что ты воспримешь всё правильно. И я также знаю, что пропойцей ты не будешь. Во-первых, тебе этого недаст желудок, я заметил, что, когда ты много выпьешь, тебе становится плохо.

Меня беспокоит твоё позёрство, манерность, которая тебе всегда нравилась. Я никогда не замечал, чтобы ты когда-нибудь делал что-либо просто ради удовольствия, тебе всегда нужно было рассказывать о том, что ты делаешь, чтобы тобой любовались. Это всё чепуха. У мальчика всё это ничего, но вскоре ты уже больше не будешь мальчиком, а я знаю многих, которые остались жуликами и мошенниками на всю жизнь. Но я верю, что ты таким не станешь. Я предоставлю тебе любые возможности, и от тебя самого зависит, сумеешь ли ты ими воспользоваться или нет. Да, это твоё дело. Можешьидти работать или учиться чему угодно, но прошу тебя, пожалуйста, найди своё дело, найди, кем ты хочешь быть.

Вот так он говорил, и я был готов к тому, чтобы поступать именно так, как он говорил и хотел. Я, помнится, подумал, что он такой же настоящий человек, как обходчик моста, такой же благородный, как г-н Нили, так же тепло относится ко мне,как г-жа Нили, но я ответил ему подобным же образом. Я сообщил ему, что тут почитал кое-что, и немного кое в чём разобрался, осознал собственное тщеславие, в частности по поводу пьянства, которое мне в действительности совсем не по нутру. Но я также понял позёрство и претенциозность, к примеру, училища.

- Они вовсе не думают обо мне и о других ребятах, - сказал я, - они делают то, что им нравится, наказывают нас, подавляют, чтобы посторонние видели, а родители слышали об этом и таким образом верили в школу.

Он кивнул. "Я устрою это", - сказал он, и по его виду я понял, что руководству училища придётся пережить полчаса неприятностей. Он так и сделал. И как мне кажется, он потребовал вернуть мне звание, а позднее сообщил мне, что дал им ясно понять, что ни я, ни остальные ребята вовсе не подвергаются опасности попасть в ад, и что с их стороны было бы разумнее отказаться от таких мыслей и обходиться с нами, как с глупыми, но не вредными молодыми идиотами, которые, кстати, ничуть не дурнее наших наставников и учителей.

Прекрасно! Но он и сам допустил ошибку. Когда мы уже отлично поняли друг друга, он сообщил мне, что в первом приступе гнева он продал моего жеребёнка. Я просто ошалел. Он ведь не продал одну из моих сестёр, даже и не подумал бы обэтом. И он также и в мыслях не держал, что жеребёнок был для меня тем же, чем для него был его ребёнок. Я ведь любил того коня. Я любил его так же, как он любил меня.

Правда, я не мог заниматься с ним постоянно, в ожидании моих каникул он просто сходил с ума у себя в стойле. Я и сам подумывал о том, когда уезжал в колледж, что мне придётся вернуть его полковнику Картеру, который ценил его, обходился бы с нимтак, как надо, и заботился бы о нём. А ведь жеребёнок привык уже к любви и требовал ласки. При этой мысли я даже хотел было отказаться от училища, ведь из-за него я даже отказался от поступления в училище Уэст-Пойнт. А отец продал его.

Когда я оправился, когда превозмог дрожь и боль, то спросил: "И кому же?" Какому человеку досталось право распоряжаться жизнью этого прекрасного, счастливого, доверчивого, избалованного и гордого существа? Я так и спросил, но он не захотел даже слушать, так и не ответил тогда сразу. Когда же он всё-таки сказал мне об этом, то сделал это, опустив глаза.

- Не знаю. Я сдал её торговцу скотом.

Я так и обмер. Он посмотрел мне в глаза, а я уставился на него так, что он сморщился и, не говоря ни слова, вышел, оставив за собой открытой дверь в камеру.

- До свидания, - сказал он, наклонился и взял мою руку.

- До свидания, - кое-как промямлил я и позволил пожать себе руку.

Я так и не узнал, что же сталось с моим жеребёнком. Однажды из окна поезда я видел, как лошадь кремового окраса, очень похожая на него, понуро тащила на базар перегруженную овощами телегу, которой правил какой-то китаец.

Глава XV ПОДГОТОВКА К УНИВЕРСИТЕТУ

1884-85-е годы были для меня периодом больших испытаний. Когда я приехал в Беркли для сдачи вступительных экзаменов в Калифорнийский университет, то провалил экзамены по греческому, латыни и ряду других предметов, поэтому пришлось отложить учебу до следующего года. Отец встревожился. Мне было 18 лет, и он считал, как мне кажется, что он виноват в моей неудаче: вероятно он выбрал мне не то учебное заведение. Однако выбор его был верен, поскольку не существовало учебного заведения, которое было бы для меня подходящим. И на западе, и на востоке страны были подготовительные школы при университетах, готовившие абитуриентов, многие из которых были моложе меня. Я хорошо узнал этих ребят. Это такие ребята (а потом они становятся взрослыми), для которых созданы школы, университеты и весь мир. Я часто завидовал им, гораздо чаще радовался, что я не из их числа.

Избранными оказывались, большей частью, ребята, которых воспитали в духе исполнения своего долга. Они запоминали всё, что им задавали учителя. Независимо от того, хотели ли они знать заданное, понимали ли его или нет, они умели затвердить и ответить урок. Их стимулировала, насколько я в этом разбирался, не любознательность, они редко говорили о занятиях, и если я заговаривал о смысле того, что мы читали или слышали, то одних это удивляло, других же оставляло равнодушными. Их же мотивы - вырваться вперёд и удержаться там, защищать честь школы, - были чужды мне.