Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне

Я всё размышлял, что же получу, вывесил самый большой из бывших у меня чулков, и все мы неохотно отправились в постель, чтобы выждать до утра. Нет, не спать, по крайней мере, не сразу. Нам сказали, что нужно не только сразу же заснуть,но и нельзя просыпаться раньше семи тридцати поутру, а если проснёмся, то нельзя идти к камину на Рождество. Просто невозможно.

В ту ночь мы всё-таки спали, но проснулись в шесть утра. Мы лежали в постелях и через открытые двери рассуждали, следует ли нам выждать, ну скажем, до половины седьмого. Затем рванули. Не помню, кто был первым, но вдруг все бросились. Все мы не послушались, и бросились наперегонки, чтобы добраться первым до камина в гостиной на первом этаже. Подарки были на месте, всевозможные чудесные вещи, кучи разных подарков; только, когда я разобрал ворох, увидел, что мой чулок пустой, он сиротливо висел на месте, в нем не было ничего, и под ним тоже, и вокруг...ничего. Сестры стали на колени каждая перед своей кучей подарков, они взвизгивали от восторга, затем подняли глаза и увидели, что я стою один в ночной рубашке, и у меня ничего нет. Они оставили свои подарки, подошли ко мне и стали осматривать вместе со мной пустое место. Ничего. Они ощупали мой чулок: ничего.

Не помню, плакал ли я в то время, но сёстры мои плакали. Они побежали со мной обратно в постель, и там мы все плакали до тех пор, пока я не рассердился. И это в какой-то степени помогло. Я встал, оделся, и прогнав сестёр прочь, пошёл один во двор, вошёл в стойло, и там, совсем один, зарыдал. Немного спустя ко мне вышла мать, и обнаружив меня в стойле у пони, попыталась успокоить меня. Но я слышал, что снаружи стоит отец, он вышел вместе с ней и они о чем-то сердито спорили. Она всё успокаивала меня, умоляла пойти завтракать. Я же не мог, мне не хотелось ни утешений, ни завтрака. Она оставила меня и ушла в дом, о чём-то сердито толкуя отцу.

Не знаю, как уж у них там прошёл завтрак. Сёстры сказали, что это было "ужасно".

Им было стыдно радоваться своим игрушкам. Они пришли ко мне, а я нагрубил им.

Убежал от них прочь. Обошёл вокруг дома, сел на ступеньках крыльца, и выплакавшись, просто страдал. Меня обманули, меня обидели, я и сейчас чувствую то, что чувствовал тогда, и уверен, если бы на сердце можно было видеть раны, что на моём сердце найдётся шрам от того ужасного рождественского утра. А отец,любитель подшутить, наверняка, тоже расстроился. Я видел, что он посматривает в окно. То ли он подсматривал за мной, то ли ещё за чем-то в течение часа-другого, осторожно отодвигая занавеску, чтобы я не заметил, но я всё-таки разглядел его лицо, и до сих пор помню тревогу на нём, обеспокоенное нетерпение.

А позже, не помню уж сколько прошло времени, наверняка час или два, агония моя достигла предела при виде человека, ехавшего по улице на пони, пони с новёхоньким седлом. Такого великолепного седла я ещё не видал, и оно было мальчиковое, ноги всадника не были в стременах, они были слишком длиннымидля них. Упряжь была совершенной, мечты мои сбылись, молитвы услышаны. Прекрасная новая уздечка, с лёгким подгубным ремешком и мундштуком. А пони! Когда он подъехал ближе, я разглядел, что пони был в действительности небольшим конём, то что мы называем индейский пони, гнедой, с черной гривой и хвостом, одна нога была белой и на лбу была белая звёздочка. Да за такого коня я отдал бы всё, что угодно, простил бы всё.

Но всадник, со всклокоченной шевелюрой, синяком под глазом и царапиной на щеке, подъехал, читая номера домов, и когда мои мечты, мои несбыточные мечты, воспарили, посмотрел на нашу дверь и проехал мимо, вместе с пони, седлом и уздечкой. Это уж было слишком. Я завалился на ступеньках и, хоть уже выплакался раньше, разревелся так, что просто утопал в слезах, когда вдруг услышал его голос.

- Послушай-ка, паренёк, - сказал он, - ты, случаем, не знаешь мальчика по имени Лэнни Стеффенс?

Я поднял голову. Это был тот человек на пони, он вернулся назад и стоял рядом с нашей конюшней.

- Да, - всхлипнул я сквозь слёзы. - Это я.

- Ну, - сказал он, - тогда это твой конь. Я уж тут искал тебя и твой номер дома.

Что же вы не повесите номер так, чтобы его было видно?

- Слезайте, - вскрикнул я, выбегая к нему.

Он продолжал что-то говорить о том, что "должен был появиться здесь в семь часов, что ему велели привести клячу сюда, привязать её у крыльца и оставить её тебе. Но, черт побери, я напился,... подрался... попал в больницу, и ..."

- Слезайте, - повторил я.

Он слез и подсадил меня в седло. Хотел было приладить мне стремена, но я не давал ему. Мне хотелось проехаться.

- Что с тобой? - сердито спросил он. - Отчего ты плачешь? Тебе что, не нравится лошадь? Да это прекрасная лошадка. Я её давно знаю. Она отлично сторожит скот, сама его водит.

Я его почти не слышал, мне так не терпелось, но он настаивал. Он подтянул стремена, и затем, наконец-то, я медленно поехал прочь шагом, такой счастливый, такой взволнованный, что почти не соображал, что же со мной делается. Я не оглядывался на дом, на того человека, а поехал по улице, разглядывая всё сразу:

уздечку, длинную гриву пони, тиснёное кожаное седло. Никогда ещё я не видел ничего такого красивого. И моё! Я собирался проехать мимо дома мисс Кей. Но тут заметил на луке седла какие-то пятна вроде капель дождя, повернул и поехал домой, но не к самому дому, а в конюшню. А там уже собралась вся семья: отец, мать, сестры, они все так переживали за меня, такие теперь счастливые. Они привели в порядок все принадлежности моей новой профессии: попоны, скребок, щетку, вилы, всё, и на сеновале даже было сено.

- И чего это ты так быстро вернулся? - спросил кто-то. - Почему не покатался ещё?

Я показал на пятна. - Мне не хотелось, чтобы дождь замочил моё новое седло, - ответил я. А отец расхохотался. - Да дождя совсем нет, воскликнул он. - Это вовсе не капли дождя.

- Да ведь это слёзы, - вскричала мать и так посмотрела на отца, что тот тут же ушёл в дом. Что ещё хуже, мать предложила вытереть мне слёзы, которые всё ещё текли у меня по щекам. Я глянул на неё так, как она смотрела на отца, и она направилась вслед за ним, утирая слёзы уже себе. Сёстры остались со мной, мы вместе расседлали пони, повесили уздечку, отвели его в стойло, привязали и накормили. И тут в самом деле начался дождь, так что до конца этого памятного дня мы все чистили и чесали моего пони. Девочки трепали ему гриву, чёлку и хвост, а я наворачивал ему вилами сено, чесал и чистил его, чистил и чесал. Для разнообразия мы выводили его на водопой, водили его взад и вперёд, накрытого попоной как скаковая лошадь, мы это проделывали по очереди. Но высшим, поистине неисчерпаемым удовольствием было чистить его. Когда мы с неохотой пошли на рождественский обед, ото всех нас пахло кониной, и сёстрам пришлось вымыть и руки и лицо. То же предложили и мне, но я не захотел. Тогда мать подвела меня к зеркалу, и я быстренько помылся. На щеках у меня были запёкшиеся грязные полосы от слёз, которые тянулись до самого рта. Смыв этот позор, я стал уплетать обед, и по мере того, как ел, я становился всё голоднее и голоднее. Я ничего не ел до сих пор в этот день, и наевшись фаршированной индюшатины, пирогов с клюквой, фруктов и орехов, я так растолстел, что даже захохотал. Мать говорила, что время от времени я всхлипывал и икал, но я уже и смеялся. Я стал разглядывать подарки сестёр и радоваться вместе с ними до тех пор, пока ... мне не понадобилось пойти поухаживать за пони, который в самом деле был там: обещание, начало счастливой двойной жизни. И ... я пошёл убедиться в том, что... и седло, и уздечка на месте.