Бертина Хенрикс - Шахматистка

Яннис, войдя в гостиную и увидев, что мать стоит посреди комнаты опустив руки, смутился. Мать выглядела до того странно, что Яннис даже не стал ее ни о чем спрашивать. Он просто поцеловал ее чуть более нежно, чем обычно, и пошел к себе. Коснувшись губами материнской щеки, он почувствовал, что мать пила вино средь бела дня — это его тоже удивило. Яннис решил, что она, возможно, получила дурное известие и лучше дождаться, когда она заговорит об этом сама. Сын своих родителей, он так же, как и они, считал, что женщины по своей природе склонны к необъяснимым перепадам настроения и в подобной ситуации лучше оставить их в покое. Такой взгляд — хоть и далеко не бесспорный — в данном случае устраивал всех.

Наутро, возя тележку по коридорам гостиницы в ожидании, когда постояльцы покинут свои номера, Элени обдумывала сложившееся положение. Она больше не могла играть в шахматы одна, с компьютером в качестве партнера. С другой стороны, она уже давно оставила надежду играть с Панисом, который не проявлял к шахматам ни малейшего интереса. Сидеть за шахматами на пару с женой с самого начала казалось ему нелепой затеей, блажью, которая неминуемо пройдет, так что не стоит даже и начинать.

Двадцать комнат, сорок кроватей, восемьдесят белых полотенец и некоторое количество пепельниц не помогли Элени решить, как быть дальше. Не могла же она просить постояльцев поиграть с ней! “Все это какое-то безумие”, — в очередной раз подумала она, взяла сумку, тепло попрощалась с хозяйкой, которая с некоторых пор стала вести себя с ней как-то настороженно, и вышла на улицу.

Подойдя к порту, она некоторое время смотрела на большое судно “Флаинг Долфин”, прибывшее из Пирея и высаживающее на остров новую партию туристов. Вот бы жить в Афинах! Она была там всего один раз, с Панисом, и мало что помнила. В Афинах у нее не было бы такой проблемы. Она могла бы пойти куда угодно, играть с кем угодно. Никто никогда бы не узнал. Она могла бы даже вступить в шахматный клуб!

Впервые в жизни она почувствовала, что ее манит простор. Остров вдруг показался ей до того маленьким, что ей даже стало трудно дышать. Никогда раньше она не ощущала всем своим существом пределы Наксоса — небольшого клочка земли, окруженного морем. “Я ведь даже и плавать-то не умею”, — с досадой подумала она, словно умение плавать могло что-то изменить в ее ситуации.

Так она и стояла на молу, пристально глядя на судно, которое, высадив пассажиров, готовилось отчалить, как вдруг сам случай пришел ей на помощь.

Худой сутулый человек медленно шел по направлению к ней. Элени его не видела: у нее закружилась голова, и ей пришлось сесть на каменную тумбу, находившуюся, к счастью, в метре от нее. Она слышала, как у нее колотится сердце и прилившая к голове кровь стучит в висках.

Человек тем временем приближался, его уже можно было узнать.

— Ну что, дорогая моя Элени, смотрим на корабли? — сказал он, подойдя совсем близко.

В эту минуту Элени узнала учителя.

— Это все из-за жары, — сказал Курос, видя, что с Элени что-то не так. — Тебе не надо сидеть на солнце. Пойдем со мной, выпьем чего-нибудь в теньке.

Мягко и вместе с тем властно, что выдавало в нем учителя и никак не вязалось с его тощей фигурой, он взял Элени под руку, заставил подняться и повел в ближайшее кафе, несколько столиков которого стояли под раскидистым платаном. Элени не проронила ни слова.

Курос заказал два оранжада и терпеливо ждал, когда Элени станет лучше. Сделав несколько глотков и похвалив освежающие свойства напитка, он решил, что теперь самое время поговорить на другие темы.

— Дорогая моя Элени, я старый человек, и ты должна быть со мной откровенна. Кому еще довериться, как не старику, которого уже давно не обуревают страсти.

Элени с удивлением посмотрела на него. Она еще чувствовала слабость, и ей было трудно собраться с мыслями, однако она отметила про себя выражение “обуревают страсти”, найдя его красивым.

— Если б я могла говорить так, как вы, учитель, может, мне было бы легче, — вслух сказала она, вполне искренне, хотя и с некоторой осторожностью.

Она в самом деле доверяла Куросу, она преклонялась перед ним, и от этого ей еще труднее было выложить все начистоту. Она нутром чувствовала, что Курос, пожалуй, единственный человек, который может ей помочь, — и не решалась сказать ему, что именно ее угнетало. Главное препятствие заключалось в том, что она сама себе казалась смешной и ей было стыдно. Ведь все знали ее как человека спокойного и здравомыслящего. А тут с ней творится такое, и все из-за этой дурацкой игры. Что он, ее учитель, подумает о ней? Пока эти мысли кружились у нее в голове, она молчала. Потом вдруг, повинуясь какому-то внутреннему порыву, проговорила быстро и не глядя на Куроса:

— Это все из-за шахмат.

Учитель тихим голосом высказал наиболее вероятное предположение:

— Панису не понравился твой подарок?

— Да, — кивнула Элени.

Учитель достал из кармана клочок бумаги, щепотку табаку и принялся скручивать папиросу.

— Но дело не в Панисе. Дело во мне, — продолжила Элени и почувствовала облегчение от того, что сказала самое главное.

Курос внимательно посмотрел на нее. Эта немногословная женщина начинала вызывать у него интерес. В том, как она вникала в самую суть вещей и не желала отступать, он усматривал даже что-то героическое.

— Если тебе нужен партнер, дорогая моя Элени, то я готов исполнить эту роль, — с улыбкой сказал учитель. — Правда, я уже давно не играл, к тому же в моем возрасте мозг неохотно расправляет крылья.

Элени просияла.

— Вы в самом деле будете со мной играть? Вот здорово! — воскликнула она, пропустив мимо ушей последние слова Куроса.

Учитель кивнул, раскуривая папиросу. Он и сам удивился своему предложению. Конечно, идея неплохая — регулярно заниматься тем, что будет стимулировать твое серое вещество. Но для этого придется изменить свои привычки. То ли по склонности характера, то ли из-за лени, но он вел затворнический образ жизни. Одиночество — это свобода, решил он и свыкся с тем, что он всегда один. Одиночество стало его потребностью. Происходило это постепенно, в течение нескольких лет, и почти незаметно. Быть своим единственным собеседником — это ведь, в конце концов, довольно приятно. Никаких ссор, есть возможность исполнять любые свои прихоти. Дни принадлежали ему полностью, и он дорожил каждым из них: скоро ему должно было стукнуть восемьдесят, и он разумно полагал, что дней этих оставалось не так уж много. Он уже избавил себя от обязанности скучать в обществе и, не играя в нем никакой роли, ни в прямом, ни в переносном смысле, мог не ходить на светские сборища.

И вот теперь, повинуясь какому-то безрассудству, он собирался перечеркнуть свою беспечную жизнь, складывавшуюся годами. Разумеется, он не будет играть в шахматы дни напролет, и все-таки, дав обещание, он возлагал на себя определенную обязанность. Но он ведь уже давным-давно вышел из того возраста, когда дают обещания, разве не так?