Патрик Модиано - Ночная трава

— Лучше уходи отсюда. Иначе у меня будут неприятности с Агхамури.

Я проводил ее до двери комнаты. Она взяла у меня сумку и сказала тихо, будто нас могли услышать:

— Завтра, в полдень, в «Белой Кошке».

Это было довольно унылое кафе на улице Одессы, где можно незаметно пройти в дальний зал, мимо нескольких игроков за бильярдом. Бретонцев в матросских фуражках.

Прежде чем закрыть дверь, она сказала мне, еще тише:

— Хорошо, если б нам удалось поехать в тот загородный дом, про который я тебе говорила.

Спуститься я решил на лифте. Не хотелось столкнуться с кем-то из них на лестнице. Особенно с Агхамури. Я боялся, что он начнет меня расспрашивать и требовать каких-то объяснений. Вновь я почувствовал ту робость или недостаточную уверенность в себе, которую заметил за мной Поль Шастанье — и даже сказал однажды, когда мы гуляли вместе по серым улицам Монпарнаса:

— Странно… такой чуткий и способный молодой человек, как вы… Почему вы всегда будто прячете взгляд?

В холле они все еще сидели в креслах. Чтоб дойти до двери, нужно было, увы, пройти мимо них, а я совсем не хотел с ними заговаривать. Агхамури поднял голову и посмотрел на меня холодно, совсем не так, как смотрел обычно. Возможно, он следил за дверьми лифта, чтобы узнать, останусь ли я в комнате Данни. Поль Шастанье, Дювельц и Жерар Марсиано наклонились к Жоржу и слушали его с таким вниманием, будто он давал им инструкции. Я скользнул к выходу, как бы не желая их прерывать. Я опасался, что Агхамури пойдет за мной. Но нет, он остался сидеть со всеми. Что ж, партия отложена — но не более, подумал я. Завтра он непременно потребует объяснений по поводу Данни — и это заранее тяготило меня. Мне нечего ему сказать. Нечего. Да я и никогда не умел отвечать на вопросы.

Оказавшись на улице, я не удержался и стал наблюдать за ними через стекло. И когда сегодня я пишу об этом, мне все кажется, что я по-прежнему стою на тротуаре, ни на шаг не сойдя с прежнего места, и смотрю на них. Но как я ни стараюсь вглядеться в Жоржа, о котором мне говорили, что он опасен, уже не чувствую тревоги, охватывавшей меня порой, когда я пересекался с ними в холле отеля «Юник». Поль Шастанье, Дювельц и Жерар Марсиано навечно пригнулись к Жоржу, обсуждая, как говорил Агхамури, «свои темные дела». Они плохо кончат — или в тюрьме, или сводя с кем-то счеты. Агхамури, сидя на подлокотнике, молчит и смотрит на них с беспокойством. Это он сказал мне однажды: «Берегитесь! Они могут завести вас на дурную дорожку. Я бы вам советовал порвать с ними скорее, пока еще возможно». В тот вечер он назначил мне встречу у входа в корпус Санзье. Он настоял, что нам «нужно объясниться», хотя я полагал, что он просто хочет запугать меня, чтоб я не виделся больше с Данни. И вот он тоже сидит там, за стеклом, навечно, и глаза его беспокойно глядят на остальных, заговорщически шепчущих что-то друг другу. И уже я хочу сказать ему: «Берегитесь!» Я же — не рисковал ничем. Но тогда я не осознавал этого до конца. Потребовались годы, чтобы понять. Но если память меня не подводит, я подспудно чувствовал уже тогда, что никто из них не заведет меня «на дурную дорожку». Когда Ланглэ допрашивал меня на набережной Жевр, он сказал: «Вы вращались среди очень странных людей». Но он ошибся — на тех, кто мне встречался тогда, я всегда смотрел со стороны, издалека. Я не помню, как долго я стоял в ту ночь перед стеклом, глядя на них с улицы. В какой-то момент Агхамури поднялся и пошел к окну. Он вот-вот должен был увидеть, что я стою на тротуаре и подсматриваю за ними через стекло. Я замер, стараясь не шелохнуться. Если он решит выйти к мне, то ничего не поделаешь. Но он смотрел в пустоту и не замечал меня. Тот, кого звали Жорж — по-видимому, самый опасный из всех — тоже поднялся с кресла и грузно подошел к окну, встав рядом с Агхамури. Оба были от меня в нескольких сантиметрах, но и его жесткие глаза на белом, как луна, лице смотрели мимо. Может, стекло было непрозрачным изнутри, как зеркало без амальгамы. Или же просто нас отделяли годы, десятки лет: они застыли в прошлом, посреди холла в отеле «Юник», и мы жили теперь в разных временах.

Я почти никогда не записывал в черный блокнот даты встреч. Я всякий раз боялся, что если заранее написать день и час, то человек не придет. Нельзя быть настолько уверенным в будущем. Как сказал Поль Шастанье, я «прятал взгляд». Мне казалось тогда, что я живу как бы подпольно, а когда живешь так, стараешься не оставлять следов и не писать черным по белому своих планов на день. И в то же время на одной из страниц я читаю: «Вторник. Агхамури. 19 часов. Санзье». До этой встречи мне не было дела, а потому ничего страшного, что она запечатлена чернилами на белой бумаге блокнота.

Это было дня через три после того, как мы с Данни пришли в отель «Юник» поздно вечером, и я нес сумку. Я очень удивился, когда получил от Агхамури записку на адрес, где снимал тогда комнату: улица Од, 28. Как он узнал, где я живу? От Данни? Я много раз приводил ее сюда, на улицу Од, но мне казалось, это было позже. Воспоминания у меня путаются. В письме Агхамури писал: «Никому не говорите о нашей встрече. Особенно Данни. Пусть это останется между нами. Вы поймете почему». Это «Вы поймете» меня беспокоило.

Уже стемнело. Я ждал, расхаживая взад-вперед по пустырю перед новым зданием факультета. В тот вечер я захватил с собой черный блокнот и, чтобы занять время, стал переписывать разные таблички, которые еще сохранились на некоторых домах и складах вокруг пустыря, подготовленных к сносу. Я читаю:

Братья Сомме — шкуры и кожа

Блюме (Б.) и сыновья — изделия из кожи на комиссию

Красильни Боженси

Кожевня А. Мартена — сыромятная кожа

Квасцовая дубильня Парижского кожевенного рынка

Чем больше я писал, тем сильнее нарастала тревога. Мне кажется, это заметно по почерку, неровному, почти нечитаемому под конец. Внизу я приписал, уже карандашом, убористо:

Пансион Ста Девиц

Это моя мания — вечное стремление знать, что было в таком-то месте Парижа на протяжении веков, в разные времена, слой за слоем. На этот раз мне казалось, что я чувствую муторный запах шкур и сырых кож. Мне вспоминается заголовок одного документального фильма, который я видел ребенком, намного раньше, чем следовало бы: «Кровь зверей». Прежде зверей убивали на Вожирар и на Ла Вилет, а их шкуры свозили сюда на продажу. Сотни, тысячи безымянных животных. И от всего этого остался лишь пустырь да десяток фамилий живодеров и убийц на стенах полуразрушенных зданий, которые здесь тоже ненадолго. И всех их я выписал в тот вечер в свой черный блокнот. Но зачем? Куда лучше было бы знать имена тех ста девиц из пансиона, которые отдыхали, лежа на этом пустыре задолго до кожевенного рынка.