Елена Стефанович - Дурдом

Но пока отец соображал, куда и в какие двери ему выбраться, на него снова налетели опомнившиеся санитары и фельдшер, кое-как свалили его на пол и прямо сквозь брюки воткнули ему укол. А брыкающуюся, царапающуюся Лену утащили в женское отделение…

Пока происходили эти события, наступила глухая ночь. В отделении, однако, многие больные не спали — побег Лены возбудил их, шли оживленные пересуды: куда Ершова могла побежать, что будет, если ее поймают и т. д. И когда больные увидели Лену, которую со скрученными за спиной руками небрежно, словно куль с картошкой, волокли по коридору к надзорке санитары, многие испытали нечто вроде разочарования.

— Эх ты, лошадь бельгийская! — сквозь зубы процедила здоровенная деваха, доставленная на психиатрическую экспертизу из тюрьмы. — Не умеешь чего-то делать в воде, не пугай рыбу! — И презрительно сплюнула.

— Поймали! Ершову поймали! — неслось со всех сторон…

— Ну, сейчас она получит, что заработала…

В мгновение ока ее раздели догола — она уже и не очень-то сопротивлялась, понимая, что сила не на ее стороне, и вновь в надзорной палате, скинув на пол матрац, завернули в мокрые ледяные простыни и накрепко привязали к голой кроватной сетке.

От толстых, туго затянутых веревок кисти рук немели и синели. От ледяных простыней захватывало дыхание, а железная кроватная сетка отпечатывалась на спине кровавыми полосами…

Утром Лену не развязали.

— Ну, что же вы делаете?! — взмолилась она. — Ну, в туалет-то хоть отпустите!

— Делай под себя! — расхохотались санитарки.

И сдавая дежурство утренней смене, предупредили пришедших на дежурство:

— Вы ее не развязывайте, пусть полежит на вязках субботу и воскресенье, глядишь поумнеет…

Когда врачей в отделении не было, полновластными распорядителями оставались санитарки. Властители жизней и судеб — как же! Умолять, просить о милосердии бесполезно, она понимала это прекрасно… И она решила молчать. Молчать, чего бы ей это ни стоило…

Человеческие страдания и унижения — есть ли им предел? Можно ли передать словами чувство, которое овладевает человеком, не потерявшим окончательно своего внутреннего достоинства, когда на глазах толпы, пусть даже умственно неполноценных, он вылезает из мокрых, изгаженных за трое суток простыней и идет под издевательский смех в ванную, чтобы обмыться…

Было утро понедельника. С ворохом грязных, мокрых простыней под мышкой Лена шла нагишом по отделению, испытывая жгучее чувство ненависти ко всему окружающему миру, растоптавшему, оплевавшему в ней все человеческое, женское!..

На обход пришла Фея.

— Что же ты, глупенькая, наделала? — присев на ее кровать, грустно спросила она и погладила неожиданно ее по голове. Но, странное дело, эта столь желанная прежде ласка, оставила Лену сейчас почти равнодушной.

— Лен, ну чего ты молчишь? — тронула ее за рукав Татьяна Алексеевна. — Скажи мне хоть что-нибудь!

Лена упрямо уставилась в пол… А еще через полчаса пришла дежурная медсестра:

— Ершова, в процедурную!

— Зачем?

— Давай, шагай, не разговаривай! — подтолкнула ее в спину медсестра, и она безропотно подчинилась. Черт с ними, пусть делают, что хотят!

В процедурной ей велели снять не только халат, но и рубашку.

— Зачем? — хотела было поинтересоваться она опять, но только махнула рукой, разделась.

Медсестра сделала ей под лопатку какой-то укол.

— Ну, миленькая, — злорадно усмехнулась она, выдергивая иголку, — теперь ты попляшешь. Давненько никому не делали скипидара. Хорошая штука, ума кому хочешь добавляет…

И Лена поняла, что скипидар, которым ей угрожали в тех случаях, когда она вела себя "неправильно", "плохо", не досужий вымысел работников психушки, а реальность. "Ну и пусть, — равнодушно подумала она. — Пусть, теперь уж все равно"…

И она зашагала обратно, в надзорку…

Не хотелось ни есть, ни пить, ни думать, ни разговаривать. Она мечтала только об одном: упасть в постель, укрыться с головой одеялом и лежать до тех пор, пока не остановится сердце, или не исчезнет куда-нибудь этот жестокий, жестокий, жестокий мир…

Через несколько часов спину стало жечь и ломить, тяжело было лежать, сидеть, стоять, ходить. В теле воцарилась боль, от нее некуда было деться, нечем спастись. К вечеру поднялась температура: когда дежурная медсестра вынула у нее из-под мышки градусник и глянула на ртутный столбик, лицо у нее непроизвольно вытянулось — ртуть подползла к отметке "41".

Но для самой Лены все уже было безразлично: все смешалось в бедной ее голове, страшно хотелось пить, мучил озноб, от которого она не могла спастись даже под тремя одеялами, боль в спине разрасталась, место укола стало подобно огромному раскаленному колючему шару.

Прибежал основательно испуганный врач — дежурил Анатолий Алексеевич, громадный дядька из мужского отделения. Обычно неторопливый, насмешливый, по-домашнему спокойный, уютный, сейчас он был явно встревожен. Реактивность ее организма испугала даже видавших виды психиатров… Он побежал звонить Ликуевой домой. А потом все вдруг завертелось, закрутилось вокруг в непонятном хороводе. Переговорив с Ликуевой, Анатолий Алексеевич примчался обратно.

— Так, переведите ее из надзорки в другую палату, — отрывисто раздавал он распоряжения санитаркам и сестре. — Запишите назначения…

Это было что-то новенькое: обычно, делая ночью обход, дежурный врач говорил сестре, кому сделать аминазин, кому дать снотворный порошок или успокаивающую микстуру, но никакие назначения никуда не записывались. А тут…

Через несколько минут Лена лежала в соседней палате у окна, укрытая чистыми одеялами, на чистых простынях. Но удивляться и ехидничать по поводу этих косметических изменений условий содержания у нее просто не было ни сил, ни желания.

Она не спала всю ночь. Ей делали какие-то уколы, то и дело измеряли давление. Анатолий Алексеевич прибегал через каждые полчаса слушать сердце. На раскаленный лоб ей клали холодный компресс, но тряпка, только что смоченная холодной водой, почти мгновенно высыхала, а температура не падала. Боль со спины расползалась по всему телу, и дышать становилось все труднее.

Больничный день начался задолго до рассвета — первые курильщицы потянулись в туалет, выпрашивая у тех, кто побогаче, чинарики. Стали просыпаться старухи, потом — хроники…

К Лене подходили больные, с любопытством и боязнью вглядывались в ее неузнаваемое, изменившееся за ночь лицо, трогали ее немытыми руками, спрашивали: "Хочешь есть?", "Принести попить?", но она даже не открывала глаз, только глухо просила: "Уйдите… все уйдите, не трогайте меня!"

После пятиминутки пришли врачи. В полном составе, во главе с Ликуевой они выстроились около ее кровати, и Ликуня с лицемерно-сладкой улыбочкой поинтересовалась: