Елена Стефанович - Дурдом

Очнулась она от того, что в процедурке громко хлопнула дверь и в кабинетик ввалился возбужденный Ворон. Следом за ним с биксом в руках вошел Беленький, а чуть погодя в дверь протиснулся Лексеич.

— Здравствуйте! — поздоровался с ней Федор Михайлович. Поздоровался и потупился, будто виноватый. — Ты не сердишься на меня? Честное слово, не моя это идея — тебя сюда переправить… но разговор на эту тему еще будет! А сейчас, давай-ка, перевяжемся.

Осмотрев ее раны, Беленький нахмурился, потемнел.

— Худо дело, старушка! — произнес он, исподлобья поглядывая на Елену. — По идее, надо бы тебе опять хорошую чистку делать, да ведь не выдержишь ты… Так, ладно, давай пока займемся перевязкой, обо всем остальном — потом.

После перевязки Елена даже немного повеселела, казалось, ей стало несколько легче.

Ворон, проводив ее из перевязочной до дежурной сестры, велел найти возможность дать ей кровать не в надзорке. — В надзорке ей нечего делать! Вы поняли?

"Поняла, поняла!" — торопливо закивала медсестра и недружелюбно покосилась на Елену — опять начинаются неприятности из-за этой Ершовой! Один говорит — так, другой — эдак, третий — как-нибудь вообще по-другому…

И немного погодя в коридоре, на самом людном месте, ей освободили кровать. Больную, которая до этого здесь лежала, просто-напросто согнали — никогда бы раньше Елена не согласилась занять таким образом чужое место, но сейчас ей было ни до чего и ни до кого. Не раздеваясь, она нырнула под одеяло и закрыла глаза…

Мимо то и дело сновали больные, задевая ее по лицу грязными подолами. В дальнем конце отделения кто-то истошно вопил на одной ноте: "Ой-е-е-ей! Ой-е-е-ей!"…

И сквозь полудрему доносились хриплые женские голоса, заунывно распевавшие похабные частушки…

Дурдом, психушка, бедный Ноев ковчег, наполненный изгоями человеческого общества, ты воистину непотопляем! Даже если бы люди никогда не сходили с ума, все равно ты был бы, наверное, придуман теми, кто вполне счастлив, обеспечен и пристроен в этой жизни. Может быть, потому, что счастье, устроенность и обеспеченность только и чувствуются на фоне чужой беды, чужой раздавленности, никчемности.

Презрение к падшим, серым и безумным — откуда оно в тебе, моя бедная Россия? Разве не были всегда россияне в числе самых милосердных и благотворящих, и разве не ты, Россия, славилась приютами для немощных, старых и брошенных? Что же случилось с тобой за минувшие десятилетия, откуда в тебе появилась такая жестокость к тем, кто и без того обижен жизнью, обделен судьбой?…

Елена спала. Время от времени кто-то к ней подходил, ее пытались кормить насильно, с ложечки, но она отмахивалась и снова уходила в сон… Видимо, это была жизненно необходимая физическая и нервная разрядка, тут сказалось и немыслимое душевное напряжение последних дней, и просто физическая слабость от бушующей в организме заразы.

На следующее утро Ворон пришел в отделение чуть свет. Елена, шагая за ним в процедурку, мечтала только об одном — чтобы он скорее сделал ей перевязку, и она снова могла бы слать, спать, спать…

В это утро Ворон перевязывал ее один, не дожидаясь Беленького. Он расставил в процедурной какие-то баночки с резко пахнущими мазями и накладывал эти мази на стерильные салфетки, потом салфетками закрывал гнойные раны и все это заклеивал.

Елена недоумевала.

— А что это за мазь? — наконец, спросила она.

— Самодельная. Сам готовил, — отрывисто бросил Ворон, продолжая сосредоточенно орудовать над склянками. — Я ведь когда-то увлекался народной медициной. Бабка у меня в знахарках ходила… Так что чем черт не шутит! А хуже тебе не будет от этих снадобий, за это ручаюсь.

Он закончил перевязку, достал из кармана крохотный пузырек, накапал несколько капель в мензурку и, разбавив водой, дал ей выпить.

— Что это? — опять спросила она.

— Пей, пей! Тоже трава. Очень редкая и просто волшебных свойств. Должно тебе помочь.

Елена выпила, кое-как доплелась до своей койки и снова провалилась в сон…

Так и пошло: каждое утро Ворон приходил, делал ей перевязки со своими снадобьями, давал Елене несколько капель своих травяных отваров, снова поил ее каплями в конце рабочего дня, а она спала и спала, хотя никто никаких снотворных ей не давал…

Через две недели как-то неожиданно она вдруг почувствовала заметное улучшение своего самочувствия. Прибавилось сил, и впервые за долгое время ей вдруг страшно захотелось есть. И почти не болели раны — вот что было удивительно!

Улучшение заметил и Ворон.

— Ты смотри-ка, — напевая что-то веселое себе под нос, говорил он на перевязке. — Ранки-то затягиваются, очищаются! Я и сам такого не ожидал…

Беленький с Лексеичем не появлялись. Как потом стало известно Елене, в первый же свой приезд на псишку Федор Михайлович вдрызг разругался с Ликуевой. Он напрасно старался ей доказать, что лечение хирургических заболеваний в таких условиях и невозможно, и просто преступно — Ликуева стояла на своем: раз уж Ершову перевели в психбольницу, она будет лечиться только здесь!..

В конце концов, Беленький заявил, что он отказывается приезжать на хирургические консультации в этот вертеп, Ликуева, похоже, только обрадовалась такому обороту. Чем меньше посторонних глаз в ее царстве, тем спокойнее ее жизнь, — эту истину она исповедовала с тех самых пор, как приняла пост заведующей женским отделением.

И все-таки, не выдержав, на исходе третьей недели неожиданно для всех на псишке появился Беленький.

— Ничего не понимаю! — осмотрев Елену, возбужденно прогудел Федор Михайлович, обращаясь к находившемуся здесь же Ворону.

— Это просто чудо какое-то!

Ворон стоял, скрестив на груди руки, и добродушно посмеивался:

— Ну, какое же это чудо? Обыкновенная травка!

— Нет, нет, коллега, не говорите, я то знаю, как обстояли дела у нашей красавицы! — Возбужденно смеялся Федор Михайлович. — Это истинное чудо!

А через день, на общем обходе, до Елены, наконец-то, дошло, кому и почему пришла в голову столь "светлая" идея — отправить ее с запущенным гнойным процессом в психбольницу…

— Ну-с, — сладко пропела Ликуня, подходя к ней в сопровождении своего белохалатного эскорта, — говорят, дела у нас пошли на поправку?

— Да, — кивнула Елена. — Спасибо Ивану Александровичу!

— Да нет, спасибо психиатрической больнице с ее строгим надзором! — четко проговорила Ликуева, и глаза ее металлически взблестнули. — Ну, вот видишь, Леночка, прав оказался профессор в горбольнице, когда посоветовал перевести тебя под строгий надзор. Здесь у тебя исчезла возможность расковыривать свои раны, и, видишь, как отлично все стало заживать!

— Вы… вы… что же такое вы говорите? — не находя слов, заикаясь от возмущения, едва выговорила Елена, медленно приподнимаясь с кровати. — Что же вы такое говорите, Лариса Осиповна? Ведь меня же Иван Александрович лечил, он же ведь знает!