Елена Стефанович - Дурдом

— Извините, но стихи-то здесь при чем? Писала, конечно, и буду писать, разве мои стихи могут помешать мне жить нормально?

— Ну вот, ты опять горячишься… Спокойнее, спокойнее нужно…

Елена сидела, изо всех сил стараясь унять какую-то непонятную дрожь во всем теле. Чтобы унять трясущиеся руки, она крепко-накрепко переплела пальцы, так, что они даже побелели. Господи, да люди они, эти врачи, или нет?! Ну хоть что-нибудь они понимают, чувствуют, или — все напрасно, все ее переживания — впустую?! И тут вступил Ворон…

— Я считаю, что наша пациентка давно готова к выписке. Нужно просто обсудить некоторые бумажные вопросы, только и всего.

— Я тоже считаю, что Ершова вполне и давно готова к выписке, — вмешалась Фея. — В общем-то, ей здесь нечего делать!

— Коллеги, коллеги! — раздраженно застучала по графину карандашом Ликуева. — Я думаю, некоторые вещи мы и без больной вполне можем обсудить!

Как выделила она интонацией слово "Больная"! "Больная" — как приговор, как клеймо, как позор несмываемый…

Елена вышла из ординаторской и больше часа стояла под дверью, ожидая решения своей участи. Из-за двери доносились резкие, возбужденные голоса врачей — видимо, разговор об ее дальнейшей участи все больше и больше принимал характер острой полемики. Ну, что, что же они решат?! Скорее бы уж!

Наконец выглянул улыбающийся, взмокший Ворон, подмигнул ей:

— Зайди!

С величайшим трудом сохраняя внешнее спокойствие, она зашла в ординаторскую.

Кисло улыбаясь, Ликуева объявила:

— Мы обсудили твои дела, Леночка. И решили выписать тебя. В пробный отпуск. Посмотреть, как ты будешь чувствовать себя дома, какие отношения будут складываться у тебя с ребенком, с матерью… Но имей в виду, выписываем мы тебя в последний раз! Случится что-то, не обессудь, больше отсюда не выйдешь. Поняла?

Ох, как хотелось Елене спросить: что же такого случилось с ней три года назад, в чем была ее вина, когда из роддома ее чуть было не увезли в ПБ? Да все равно увезли — из хирургического отделения горбольницы… В чем она была виновата?…

Но нет, сейчас был не тот момент, когда можно было ей задавать вопросы. И, сдержавшись, Елена только согласно кивнула: поняла, конечно, все поняла, пусть доктор не беспокоится!..

— А когда я пойду домой?

— Ну, вот придет твоя мама, пойдешь.

— А можно, я позвоню маме на работу? Чтобы она сейчас же приехала за мной?

— Ну, куда такая спешка, зачем? — поморщилась Ликуева. — Успеешь, не торопись.

— Да уж давайте, Лариса Осиповна, разрешим Ершовой позвонить матери, — вмешался Ворон. — Тут каждая минута — вечность, понятное дело!

— Ну, ладно… — снизошла Ликуева…

И вот, торопясь, сбиваясь, Елена набирает телефонный номер маминого магазина. Наконец, родной материнский голос устало произносит: "Я слушаю!"

У Елены перехватило горло…

— Я слушаю! — повторила мама на том конце провода. — Кто это?

— Это я, ма, Лена. Меня выписали, ма. Приезжай за мной поскорее, сегодня приезжай, пожалуйста. Только я тебя очень прошу: поскорее!

— Хорошо… — радостно и растерянно проговорила мама где-то там, далеко. — Я сейчас приеду, дочка! Мы с Антошкой приедем. Он здесь, со мной, на работе.

Было слышно, как на том конце провода мама растерянно всхлипула.

— Ой, доча, я ведь сообразить не могу, чего тебе из одежды-то привезти… Ну, ладно, чего-нибудь придумаю…

— Приезжай, приезжай скорее! — уже почти кричала Елена. — Я тебя жду!

Врачи, даже Ворон и Фея, с некоторой тревогой прислушивались к этому разговору.

— Спокойнее, Елена, спокойнее! — несколько раз просил ее Иван Александрович. Она же, горя лихорадочным румянцем, в предчувствии уже близкой свободы, едва могла владеть своими чувствами.

Мама приехала через два часа. Ничего не соображая от такого нежданного счастья, все еще не веря сама себе, что ЭТО — свершилось, что она на самом деле уходит из этого страшного заведения, Елена, глупо улыбаясь окружающим и никого, в сущности, вокруг не видя, кое-как облачилась в домашнюю одежду. Мама принесла свое платье, свое белье — за три года пребывания в психушке Елене пришлось принять несколько курсов инсулинового лечения. От этого быстро набирают вес. Елена, мельком глянув на себя в зеркало, сокрушенно отметила свои округлившиеся щеки, плечи, располневшую талию, — но делать было нечего. Лишь бы скорее отсюда, в любом виде, домой!

И вот, распрощавшись с Вороном и Феей, раздарив больным свое нехитрое имущество, подхватив на руки Антона, который опять к ней привык, как и в первую встречу, они с матерью чуть ли не бегом покинули больничный городок.

Что-то ждало ее впереди?

Счастье? Свобода? Жизнь?

А жизнь приходилось снова, уже в который раз, начинать с нуля.

Мама работала, у Елены снова была вторая группа инвалидности "с детства". Ей платили все те же шестнадцать рублей пенсии. Случайно в маминых бумагах она обнаружила документ, из которого узнала, что она, Елена Ершова, является "недееспособной", поскольку "страдает хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении", и поэтому ее сын, Антон Ершов, отдается на воспитание бабушке, которая признана его опекуном…

— Не я это придумала, дочка, — виновато говорила мать. — А иначе мне бы Антошу не отдали, такие у них порядки…

Ко всему этому нужно было привыкать. Если только человек может привыкнуть к тому, что его незаслуженно считают убогим.

Антону, наконец, дали место в детском саду. За месяц, что провела с ним Елена дома, он неожиданно и как-то очень бойко, пользуясь взрослым лексиконом, заговорил. Причем сразу целыми фразами. В общем, оказался сын веселым, сообразительным, лукавым вихрастым умничкой.

Именно рядом с ним Елена чувствовала, что, если в этой жизни и есть какой-то смысл, так это — Антошка, все остальное — от лукавого.

Но как только Антон пошел в садик, свободного времени сразу стало несообразно много. Спала Елена по больничной привычке недолго, вставала отдохнувшая, со свежей головою. С утра пораньше, чтобы не разбудить маму и Антона, шла тихонько на кухню, читала, писала. Часов в шесть начинала топить печку, готовить завтрак. Когда приходила пора подниматься бабушке и внуку, в доме уже было тепло, ласковым жаром дышала печь, на которой сытым котом мурлыкал вскипевший чайник, на столе исходил паром завтрак — Елена либо картошку утром жарила, либо кашу варила — в их семье никто в еде особо не привередничал.

К восьми утра она увозила Антона в садик — две остановки на автобусе. В половине девятого она уже была дома, в это время уходила на работу мать. Елена убиралась, ехала с тележкой по воду, готовила ужин. Часов с двенадцати дня ей практически заниматься в домашнем хозяйстве уже было нечем. Она опять читала, опять писала, выходила на улицу, сидела около Альки — собачонки, которую взяли вместо недавно издохшего от старости Мухтара. Наконец, в пять вечера Елена ехала за Антоном. Вместе они разогревали приготовленные еще днем щи, кипятили чай и ждали с работы маму…