Елена Стефанович - Дурдом

В молодежную редакцию радио не однажды звонили высокопоставленные партийные и комсомольские деятели, которые очень настырно интересовались, кто же она такая, эта Ершова, почему в ее материалах постоянно так много критики, чего она вообще добивается…

— Ну, что значит — "критиканство"? — терпеливо объясняла телефонной трубке в очередный раз Марина, косясь на сидящую здесь же Ершову. — Просто Ершова очень неравнодушный человек, все ее искренне волнует, потому она так пишет… Ну, что, вы, чем же она "больна"?… что, психически? Кто это вам сказал? Облздрав? А я вам говорю, как главный редактор молодежной редакции, что Ершова — одна из лучших наших журналистов! Ну, и что же, что она без специального образования?…Да не больна она, ничем не больна!..

После таких телефонных бесед Елена с Мариной шли в курилку и долго дымили там, молча поглядывая друг на друга. Ничего они друг другу никогда не объясняли, да и что тут можно было объяснить? — Марина отбивала атаки, Елена — работала…

По ходатайству писательской организации городские власти сочли возможным выделить Елене с сыном двухкомнатную благоустроенную квартиру. Естественно, в новое свое жилье они переехали втроем — Елена, Антон и мама, старый дом стал у них чем-то вроде дачи в городской черте. Сколько сразу бытовых забот ушло прочь из их жизни! Теперь уже Елена, отправляясь в командировку, не мучилась в поездке, как там без нее управляются ставшая пенсионеркой мама и подрастающий Антон. Проблемы с водой, дровами наконец-то исчезли.

В их доме было все, что, как правило, свидетельствует о достатке хозяев — хороший цветной телевизор, пара холодильников, забитых снедью, хорошая домашняя библиотечка… У Антона было два приличных фотоаппарата, поскольку он всерьез увлекся фотографией, были хорошие книги, и именно по тем разделам, которые мальчика больше всего интересовали, — история живописи, искусствоведческие издания, книги по биологии и зоологии… Интересы у Антона были самые разнообразные — он и рыбок разводил, и растения всяческие на окнах в горшочках выращивал, и рисовал прекрасно, и на скрипке играл. Словом, все у них было как у людей. Как говорят, живи — не хочу!

…И все-таки тайное, ей самой не очень понятное недовольство собой, своей жизнью сжигало ей душу. Казалось бы, начинались новые времена. Повеяло невиданными и неслыханными переменами, носились в воздухе дразнящие слова — "гласность", "плюрализм", "демократизация". Но в жизни к добру ничего не менялось. Да, люди стали говорить много и откровенно часто зло и необдуманно. Да, вроде бы, переставали оглядываться на каждый шорох.

Но появилось в людях еще больше озлобленности и недоброжелательности, захлестывающей любые доводы разума.

По месту нового жительства участились визиты патронажной сестры, стали более настырными. Если ее не заставали дома, то медицинская сестра из диспансера очень интересовалась ее поведением, самочувствием у соседей.

После очередной бессонной ночи, просидев до рассвета над большой радиопередачей, Елена почувствовала утром, что голова у нее буквально разламывается. Пришла в поликлинику к участковому врачу.

Молодая женщина-врач, выслушав ее жалобу и измерив ее давление — а у нее оказалось 190 на 120, стала листать ее амбулаторную карту. И тут, судя по всему, она наткнулась, на весьма заинтересовавшую ее в карточке запись и искоса взглянула на Елену.

— Простите, а вы давно были у своего врача?

— У какого это —,у своего"? — поинтересовалась Елена.

— Вы ведь на учете состоите в психоневрологическом диспансере. И вам, конечно, нужно показаться своему врачу. А если он даст вам направление ко мне, что, мол, вы нуждаетесь в лечении и обследовании у терапевта, я тогда с дорогой душой вас приму.

— Слушайте, доктор, — с ехидством отчаяния спросила Елена, — а если я приду к вам с цветущим сифилисом или с открытым переломом, вы, что же, меня тоже пошлете сначала к психиатру?

— Понадобится, и пошлем. К кому нужно и куда нужно, — сказала, как припечатала, докторша.

Елена вышла из ее кабинета, как оплеванная…

Единственной отдушиной у Елены все эти годы была Нина Алексеевна Соснина. Очень часто, иной раз по нескольку раз в неделю, если позволяло время, она мчалась к этой удивительной, яркой женщине на кафедру, в диспансер. Как-то уж так незаметно произошло, что постепенно Елена отошла от всех своих друзей и недругов, очень редко виделась с Вороном и Феей, но чаще переговаривалась с ними по телефону, а вот уж с Ниной Алексеевной отношения у них сложились особые.

Самым главным в их отношениях было то, что Нина Алексеевна никогда за все время их знакомства не пыталась разговаривать с Еленой как с больной. А Елена никогда не рассчитывала на Нину Алексеевну как на врача.

Вот и в этот день Елена влетела на кафедру, как в родной дом, ища успокоения и понимания.

— Значит, интересуются тобой товарищи? — переспросила Нина Алексеевна, когда Елена умолкла.

— Да уж, интересуются, чуть ли не шпионят! — невольно поежилась она. — Аж до сбора сведений у соседей дело доходит!

— Ну, а что же ты паникуешь-то так, девочка? Ты что, первый раз узнала, что о тебе кто-то сведения собирает?

— Первый…

— Ну, так ты знай на всякий случай, чтобы больше в панику не впадать, и наше заведение различные инстанции забрасывают запросами на твой счет. Как давно ты болеешь, какой у тебя диагноз, ну и все такое…

Елена сидела, изумленно приоткрыв рот.

— Что, прямо вот так и запрашивают?

— Так и запрашивают. Уже по одним этим запросам можно предположить, где и кого ты опять задела — значит, либо интересная радиопередача прошла, либо — статья газетная, либо где-то перед публикой ты выступила не так, "как надо"… Ну, а ты — не смей раскисать, держи себя в руках! Кое-кому страшно хотелось бы выставить тебя идиоткой — ну, не доставляй же им такой радости!

— Нина Алексеевна, не могу я понять, что со мной происходит… Ну, я уж скоро бабушкой, наверное, буду, уж Антошка женихом становится, а жить мне все труднее и труднее. Я понять не могу, чего же мне не хватает. Вот ведь наверняка даже ваша Ликуева сейчас полагает, что я — "адаптировалась" в жизни, что у меня — "ремиссия". А я — выть хочу! Я только сейчас поняла, что если меня от чего и "вылечили" в психушке, так это — от индивидуальности, от личностных каких-то качеств. Если бы я не попала в психушку, у меня был бы шанс стать действительно Человеком. А что я сейчас, после всех этих инсулиновых шоков и электрошоков, после скипидаров, сульфозонов, аминазинов и веревок? Нынешняя я — это только жалкие развалины того, что было, что могло быть… Поймите меня, мне душно жить, я себя презираю! Ловлю себя на том, что пишу — и прикидываю, не завернет ли цензор или редактор, говорю — и мысленно одергиваю себя: как бы чего лишнего не ляпнуть… Ненавижу, всю эту систему ненавижу, себя ненавижу! Так хочется быть внутренне свободной, как в юности, как в детстве, а уже не могу, крылышки-то уже мне подрезали, душу адским огнем опалили. Вот я и думаю все чаще: зачем живу, зачем воздух копчу? Да, у меня Антон, я это понимаю. Но он уже большой. Еще несколько лет, и он уйдет от меня, у него начнется своя жизнь, свои дела… И что же я тогда? Чем жить — воспоминаниями о несостоявшейся жизни? И знаете, что я сейчас думаю? Разум людям, способность чувствовать дается в какое-то страшное наказание. Порой смотрю вокруг — как же много дураков! И все они вполне счастливы! А чуть, смотришь, поумнее человек — и вся-то жизнь у него наперекосяк, все он, чудак, об стенку головой хлещется…