Ладислав Фукс - Крематор

— Молчать! — сердито крикнул мужчина и ударил чем-то об пол. — Куда же это, по-твоему, подевался лифт? Или ты только что не ехала на нем? Или ты тащилась сюда пешком?

— Похоронная процессия уже скрылась, — сказал пан Копферкингель, отойдя немного западнее; розовощекая девушка с молодым человеком тоже сделали несколько шагов. — Улица опустела, скорбная вереница приближается к кладбищу. Но гроб несут не в Мальвазинки, а в Бржевнов. Бедная женщина, — добавил он. — Неужели это самоубийство?

— Но откуда ты знаешь, — спросила Зина, — что умерла именно женщина?

— Я это чувствую, — улыбнулся пан Копферкингель, — у меня есть чутье. Да и траурная музыка была женской. — Он помрачнел. — Страдалица, не скоро же она разложится. Только лет через двадцать. В печи бы ей это удалось за семьдесят пять минут.

— Я подверну ногу, а ты разобьешься, — пискнула женщина. — Лестница-то винтовая! Нахлобучь поглубже шляпу, не дай Бог, потеряешь!

— Что ты заладила?! — разъяренно вскричал мужчина и опять стукнул чем-то об пол. — Говорю же тебе — тут есть лифт! — Новый удар. — Ты поедешь на лифте, ты уже ехала на нем и оказалась здесь! И прекрати болтать, — гаркнул он. — А этот твой Иерусалим!..

Лифт со скрипом поднялся наверх, выпустил новых посетителей, и пожилой толстяк с красной «бабочкой» на белом крахмальном воротничке крикнул:

— Лифт вниз не повезет! Пользуйтесь лестницей номер два!

— Слышал? — закричала женщина. — Слышал? Что ж ты языком-то молол, ведь мы пойдем по лестнице! — И из-за поворота выскочила женщина в шляпе с длинным пером и с ниткой бус на шее и помчалась по галерее, преследуемая низеньким толстяком в котелке и с воздетой вверх тростью. Они дважды, сотрясая пол, обогнули галерею, а потом женщина выбежала на лестницу номер два и с грохотом понеслась вниз. Толстяк снял котелок, вздохнул и сказал окружившим его любопытным:

— Сумасшедшая! Она увидела отсюда Иерусалим и еще какой-то рай, кажется, она решила, что здесь небо. Всегда она так. Никуда с ней больше не пойду. — Толстяк вытер платком лоб. — Ее место в психушке.

— Ничего-ничего, — быстро сказал Копферкингель, заметив, что и Мили, и Зина, и даже Лакме собираются о чем-то спросить. — Наверное, у нее закружилась голова. Это случается, когда человек поднимается слишком высоко. К сожалению, здесь еще не небо, иначе бы тут жили одни ангелы. Ей полегчает, — пообещал он, — полегчает, как только она окажется внизу. Внизу… — Копферкингель посмотрел в шестидесятиметровую бездну под ногами. И показал куда-то вдаль: — А вон там Сухдол. — Потом он еще раз взглянул на розовощекую девушку в черном и сказал: — Пожалуй, нам пора, поднебесные вы мои.

Они вышли на лестницу номер два и стали потихоньку спускаться. Первой шла Зина в черном шелковом платье, полученном ею в день рождения, потом Мили, который одной рукой вцепился в перила, а другой придерживал на голове кепку и шел поэтому очень медленно; за ним следовала Лакме в темном шелковом платье с белым кружевным воротничком (она тоже крепко держалась за перила), а замыкал шествие сам Копферкингель.

— Стена, что всегда окружает нас и закрывает горизонты, — улыбнулся крематор черным волосам своей Лакме, — рухнула, когда мы оказались на такой высоте. Мы как бы взошли на вершину горы и увидели у своих ног весь мир. — А потом он сказал: — Смерть прекрасна и необходима, но покойники должны быть кремированы. Мне очень жаль ту женщину, которую только что похоронили. Одна лишь кремация избавляет человека от страха смерти, — он опять улыбнулся в затылок Лакме и посмотрел вниз в бездну: ведь они все еще находились на самом верху лестницы. — Вот это был бы прыжок, — сказал он.

В прохладном вестибюле пожилая женщина в очках как раз подбирала с полу измятое поломанное перо и рассыпавшиеся бусины.

— Я не мог прийти вовремя, — сухо, но все же довольно приветливо сказал пан Копферкингель директору Сернецу. Они беседовали в директорском кабинете спустя несколько дней после визита в казино и посещения смотровой площадки. — Случилось непредвиденное. Я был на совещании. Директор поглядел на Копферкингеля и не сказал ему ни слова, на его лице не дрогнул ни один мускул, он даже бровью не повел; Копферкингель небрежно поклонился и ушел. «Директор сам не свой, — сказал он себе по дороге в раздевалку. — Может, он чувствует, что над ним сгущаются тучи? Что о нем говорят и что его судьба вот-вот решится? Недолго ему уже тут оставаться. Сернец — неплохой человек, ну и что? Мы не потерпим вредителей на таких важных постах. На таких важных постах никто не потерпел бы вредителей, это же само собой разумеется, это так естественно. Ведь он предлагал сжечь всех немцев в наших печах, просто уму непостижимо…» Копферкингель потряс головой, прикрыл глаза ладонью и ускорил шаг, желая побыстрее добраться до раздевалки. Переодевшись, он поздоровался с Бераном и Заицом, которые молча и с мрачными лицами следили за температурой в печах; из репродуктора доносилась «Моя прекрасная Чехия»; он спросил, где пан Дворжак, и Заиц мотнул головой в сторону зала ожидания.

Дворжак стоял над раскрытым гробом и украшал покойницу цветами. Пан Копферкингель подошел поближе, пригляделся и сказал:

— Какое красивое платье у этой прелестницы, черное, шелковое, с воротничком. оно и понятно, ведь в гроб люди обычно надевают свои лучшие наряды, те, что при жизни пригодились им всего лишь несколько раз. В гробу, пан Дворжак, все хотят быть красивыми.

Помолчав, он добавил:

— Это барышня Вомачкова. Несчастная торговала в буфете вином и другими спиртными напитками. Ей уже пора в ритуальный зал, и пан Пеликан вот-вот повезет ее туда. А этот гроб, — Копферкингель показал на гроб номер семь, — давно заколочен, он отправится прямиком в печь, потому что болезнь была заразной. Вы уже почти не курите, пан Дворжак, — Копферкингель улыбнулся и взглянул на железный прут, лежавший перед занавешенной стенной нишей. — Вот видите, вы привыкли. — Потом он еще раз полюбовался усыпанной цветами девушкой, кивнул Пеликану с его тележкой и сказал: — Приступайте. Вомачкова готова.

Выходя из крематория, Копферкингель столкнулся с привратником Фенеком.

— Пан Копферкингель, — Фенек поднял на него слезящиеся добродушные глаза, и его голос дрогнул, — вы не забыли про морфий?

— Послушайте, — решил проявить твердость Копферкингель, — если вы не прекратите преследовать меня, я обращусь в полицию. Вам отлично известно, что морфинизм уголовно наказуем. Это порок, недостойный человека, и если вы не оставите меня в покое, я сдам вас в сумасшедший дом. — Он посмотрел на Фенека, который от страха едва держался на ногах, и тихо добавил: — Вы ничего не добьетесь от меня, пан Фенек, потому что я забочусь о вашем здоровье. Вам, очевидно, недостает ума, но зато он есть у меня. Я честный здоровый человек, непьющий и некурящий, и я вовсе не желаю брать из-за вас грех на душу. Оставьте меня в покое — раз и навсегда.