Эльза Триоле - Великое никогда

Теперь, когда Бернар попривык, он с каким-то мазохистским наслаждением принимал то, что ненавидел пуще всего на свете: беспорядок. Здесь не было и следа Режиса, здесь властвовала Мадлена.

— Никак не найду сигареты… А где моя куртка?

Мадлена представления не имела, где куртка, она глядела на тлевшие поленья, на пылающие уголья.

— Вот о чем я думаю… — проговорила она. — Думаю, что все будет как с Режисом.

Бернар позабыл о сигаретах, он стоял в темноте за спиной Мадлены. Вот оно! Он ждал этих слов с первого дня: она его непременно прогонит.

— О чем ты говоришь? Что я умру?

Они уже договорились до этого…

— Выслушай меня, Бернар…

Ей хотелось растолковать Бернару, что Режис никогда ее не любил, что она лишь ничтожной долей входила в то чувство, которое он именовал любовью; был Режис, была любовь, как таковая, и потом, где-то там — она. И он, Бернар, тоже не любит ее, как не любил ее Режис. Но вместо этого она неопределенно протянула:

— Все лишь видимость…

Бернар, стоявший за ее спиной, положил ей руки на плечи, встряхнул:

— Ты невыносимая! Просто невыносимая!

— Ну что ж!.. Ты не голоден?

— Это снежное молчание! — Он обхватил ладонями голову. — Именно невыносимая… #Ват опять набегает волна! Ветер! Шторм!

Мадлена подняла голову:

— Как бы крышу не сорвало. Странная погода…

Они вышли из комнаты. В коридоре, на кухне все затянуто войлоком тепла. Мадлена ходила в брючках, в свитере, женского в ней только и было что длинные волосы, разбросанные по плечам. Оба жадно набросились на еду. Мадлена умела готовить, делала паштеты, печенье, суфле, и всегда ее стряпня удавалась на славу, хотя она ничего не отвешивала, не отмеривала, даже на часы не глядела. Она была настоящим Ларуссом [3] Пьер Ларуос (1847–1875) — французский литератор и энциклопедист, автор известного «Толкового словаря французского языка», систематически обновляемого и переиздающегося с тех пор каждые 2–3 года. в кулинарии. Бернар начал было полнеть, но быстро потерял набранные килограммы — очень уж он мучился. В кухне, где стоял длинный деревянный белый стол, на котором готовила Мадлена, и маленький столик, за которым они ели, плавали ароматы: супа с салом, жареного лука, печенья с ванилью… За едой оба молчали. Бернар, чувствуя излишнюю сытость, совсем раскис… Нет, нельзя так, он не ляжет, пока не перепишет хоть несколько страниц работы Режиса о Людовике II Баварском. Даже сейчас — а уж он-то, кажется, привык — Бернар с трудом разбирал почерк Режиса, особенно под конец. Сегодня вечером он чувствовал себя усталым, Мадлена несколько часов подряд таскала его по лесам… А как он только что перепугался!.. Бернар знал, что после этого фазана, которого убил не он, зато он съел, он непременно заснет, а тут еще вино! И какое вино! Он встал и впустил Тома, который царапался в дверь, — огненно-рыжего сеттера с золотыми глазами, собственную свою собаку, единственное, чем он владел в этом доме.

И внезапно он увидел себя в родительской столовой, увидел белые руки своего отца-хирурга, тщательно уложенные волосы матери, лакея, бесшумно прислуживавшего за столом… Арлетта!

— Итак, что же? — спросила Мадлена.

Бернар с преувеличенным вниманием резал фазана: кто знает, а вдруг она умеет читать чужие мысли. Но она задумчиво проговорила:

— Посмотри, я так и знала, что обоями можно оклеивать даже кухню… Уже год держатся и все как новые.

Бернар жевал… Арлетта по-прежнему была с головой погружена в политику. Мадлена — та политикой не интересовалась, считала, что все это пустяки. Совсем как Режис. Пустяки, выдуманные людьми. Впрочем, это не по ее части, говорила она. А что тогда по ее? Обои? Почему бы и нет? Конечно обои. Бернар, как и Режис, не понимал страсти Мадлены к обоям — одними деньгами этого не объяснишь. И обои, и политику тоже выдумали люди, значит, если Мадлена желала иметь дело только со стихиями… Он спросил ее об этом за жареным фазаном и удивился ответу, ведь Мадлена в конце концов была просто ребенок.

— Но обои — это нечто само собой разумеющееся… Никакой ответственности я не несу! Я не пифия, которая всегда права… Ты опять будешь ночью разбирать бумаги Режиса?

— Да…

— Чудесно. А я пойду погуляю с собакой.

— По такому ветру? В темноте?

— Какой ветер? Пес, идем… Пес!

Том вскочил на лапы, поглядел на Бернара и поплелся за Мадленой.

Комната, где работал Бернар, — бывший кабинет Режиса — помещалась на втором этаже. Тут было еще теплее, чем внизу, ставни закрыты, занавеси задернуты, книжные полки, библиотечные шкафы с рядами папок окружали Бернара, ограждали его от ветра, снега… Он уселся перед огромным столом, где царил образцовый порядок, словно в издевку над Мадленой. «Режис!» — простонал Бернар и уткнулся лбом в сложенные на столе руки.

Когда Мадлена поднялась наверх в бархатной куртке Режиса, накинутой поверх ночной рубашки, Бернар мирно спал, уткнув голову в сложенные на столе руки. Он проснулся и первым делом сказал: «Опять ты надела эту куртку… На кого ты в ней похожа…» — И потянул за обшлаг, закрывавший Мадлене всю кисть руки…

«Оставь… Это куртка Режиса, мне в ней тепло… Иди ложись. Ты же засыпаешь». Нет, он не желает ложиться, он будет работать, он уже выспался. Куртка Режиса, в которой Мадлене было так тепло, окончательно прогнала сон. Мадлена вышла и прикрыла за собой дверь.

Нервы! Только нервы, и ничто другое. В его-то годы! У Бернара болела голова, все тело, подымалась температура, появились сердцебиения. Отец совсем растерялся, не знал, к какому врачу его направить, к специалистам по каким болезням. Ревмокардит? Расстройство кровообращения? Бернар ходил по докторам, его посылали на рентген, делали анализы и так ничего и не выяснили. Лекарства помогали от одного недомогания, но усиливали другое… Какая именно аллергия, ибо, бесспорно, в основе всего лежала аллергия. Или причина в позвоночнике — склонность к спондилезу, отложение солей, как у всех? Ему назначили гимнастику, чтобы укрепить спинной хребет, мускулы спины, — это ему-то, спортсмену, да у него и так все тело — сплошные мускулы, смешно… Когда начинались боли, он принимал аспирин, что вполне безвредно и снижает температуру. Отец потребовал, чтобы он переехал домой: надо же проследить, как реагирует организм Бернара на то или иное лечение. Ему назначали различные диеты. Словом, залечили окончательно. Болеть в двадцать три года — это просто стыд!

Однако он продолжал разбирать архивы Режиса. Что именно вело его, как только он вставал с постели, на одиннадцатый этаж дома возле ЮНЕСКО, преклонение перед Режисом или любовь к Мадлене? Из-за своих болезней он терял уйму времени: отец был знаменитый врач, и его коллеги изо всех сил лечили Бернара. Возможно, было бы гораздо лучше, если бы он просто, как все смертные, сходил в больницу, где ему посоветовали бы без дальних слов принимать аспирин, ведь не исключена возможность, что это просто осложнение после гриппа.