Констан Бюрньо - Бельгийская новелла

«Не знаю», — ответил Томас, хотя был убежден, что лошадь опять что-то замышляет. Ему следовало бы придумать какое-нибудь средство, чтобы обезвредить чудовище, но он чувствовал только беспомощность и желание избавиться от этого докучного дела. «Какая странная ночь», — промолвила девушка. «Да», — согласился Томас. Он прислушался мгновение, нет ли посторонних звуков, потом обнял ее одной рукой за плечи и начал ей что-то шептать на ухо, горячо и тихо-тихо. «Томас, — хрипло сказала девушка, — ты слышишь, Томас, там…»

Он приподнял голову. Что-то скреблось в уличную дверь. Отвратительный скрежещущий звук становился все громче, перейдя в гулкое громыханье. Дверь дергалась на петлях, а затем словно кто-то начал дубасить в нее огромным молотом, чтобы разнести в щепы. Деревянные планки с треском лопнули, щепки от них влетели в переднюю. Девушка смертельно побледнела и тихо застонала. Она спрятала лицо у него на груди и затрепетала, как птичка. «Вставай, — шепнул Томас, — быстрее». Она не шевельнулась и лишь продолжала стонать. «Вставай, Мария», — повторил он, но она не двигалась, будто парализованная. Он обнял ее за шею и поднял как ребенка. Пока он, задыхаясь, поднимал ее по лестнице, он успел заметить, что входная дверь поддается бешеному напору. Удары в нее разносились устрашающим эхом по всему дому, в пробитую брешь глядел ночной мрак. Наверху он мгновение замешкался, потом внес девушку в чулан и запер изнутри дверь. В чулане света не было совсем, чернота была густой, как ноябрьская ночь. В этот миг входная дверь с ужасающим треском выскочила из петель, и лошадь, стуча копытами, вломилась в прихожую. Подковы лязгали по полу, вдребезги разбивая тонкий кафель. Шаря в потемках свободной рукой, спотыкаясь о разный хлам, Томас перенес девушку в дальний угол чулана, где стояла старая софа, и опустил ее на софу. Во время бегства халат куда-то подевался, и он чувствовал своей ладонью теплую кожу ее голой спины. Она лежала тихо, дрожа всем телом и прерывисто дыша. Ничего не видя, Томас наклонился к ней, ниже, ниже, пока его губы не коснулись ее шеи. Лошадь, гремя копытами, рысью вбежала в открытую дверь гостиной. Вначале металлическое лязганье заглушал палас, потом из гостиной донесся шум опрокидываемых стульев и треск свинцово тяжелого обеденного стола, раздавленного ударом копыт, как пустая спичечная коробка. Лошадь злобно фыркала, натыкаясь на мебель, и дико хихикала. Какое-то время Томас тревожно прислушивался к этому светопреставлению, но затем все происходящее внизу стало казаться ему чем-то неважным и несущественным, и он снова наклонился к девушке. В кромешной тьме его руки гладили ей лицо, и когда он кончиками пальцев ощутил нежное прикосновение ее ресниц, он принялся ласкать ее как ребенка. Девушка лежала не шевелясь, и только ее неровное дыхание обвевало ему щеки, словно летний ветер. «Мария, — шептал он чуть слышно, — знаешь, ты не бойся, это ничего. Это могло давно случиться…» С отвратительным храпом лошадь галопировала по дому, звенели осколки посуды, затем раздался глухой удар — это упала с потолка тяжелая люстра. «Мы же об этом давно знали, ведь так, Мария…» — продолжал шептать Томас. Она жадно обняла его, и он почувствовал через рубашку твердые, трепещущие холмики ее грудей. Внизу буйствовала лошадь, без удержу круша все вокруг, а ее цепенящее ржание звучало дьявольским хохотом. Но весь этот шум доносился откуда-то издалека и не имел никакого значения. Ее влажные губы были бесконечно добры, она повторяла: «Томас, Томас», и он, целуя ее, ощущал эти слова у себя во рту, словно детские пальчики. Тут по дому пронеслось жуткое, полное мерзкой похоти ржание, лошадь стала подниматься по лестнице, ее копыта, как кувалды, замолотили по ступеням.

Наконец-то служащий увидел ее в толпе, выходящей из туннеля. Она шла, расталкивая людей локтями и сумочкой. Очередь, выросшая у будки контролера, даже расступилась, чтобы пропустить ее вперед. Милая мама. Рыжая мама, здравствуй. Здравствуй. Она подошла к нему вся красная, улыбнулась.

— У тебя новые зубы, — сказал он.

Она обрадованно закивала. Губы ее были, как всегда, подкрашены неаккуратно, в их складках застряли крошки помады. «А цвет нравится тебе? Я хотела белый, но зубной врач сказал, что нет ничего противней, чем белые зубы у тех людей, по которым сразу видать, что раньше у них были желтые или, как это, даже янтарные, нет, янтарного оттенка. Ведь так и есть, а? Как ты думаешь? Из-за них я в Голландию ездила. Туда и обратно за один день. Они приезжают за тобой на Хлебный рынок, а вечером привозят обратно. На фургончике. Еще ездил один пастор». Десны были ярко-розовые, цвета сахарной помадки, цвета младенцев с рекламы средств по уходу за детской кожей.

— Идем, — сказал он, выводя ее из душной вокзальной толчеи. Был первый погожий летний день, и все спешили за город, к морю.

— Тебе не понравились, а? Ты, сынок, вроде меня. Ты бы тоже хотел совсем белые, а?

Служащий пнул носком ботинка вращающуюся дверь, они вместе вышли в яркий полдень, шумный от птиц, трамваев, прохожих. Она легонько толкнула его в бок.

— Прости, — сказала она. — Похоже, что ты все еще растешь. Или я делаюсь меньше?

В самом деле, она стала ниже ростом. Может, из-за низких каблуков? Нет. Его мать, живая старушка с острым взглядом, чем ближе к развязке, тем больше скрючивалась, сморщивалась, превращалась в хрупкую куколку, которую ничего не стоило сломать. И в прошлом году она сломалась.

Пока они ожидали трамвая в тени деревьев, звенящих птичьими голосами, он вспомнил бабушку. Если мать хочет похудеть, как она, ей придется за несколько лет потерять еще с десяток лишних килограммов. Бабушка, та целыми годами, чтобы не полнеть, выпивала по утрам рюмочку уксуса, так что к концу жизни совсем ничего не ела и когда умирала, то была уже почти вовсе без желудка.

Мать закурила сигарету, закашлялась, живо подмигнула:

— Возьмем такси? — Служащий чуть не вздрогнул от ее небрежно игривого тона и высокого, как у девушки, голоса. Почувствовав прилив нежности, он прикоснулся ладонью к ее рукаву, смахнул с него пепел.

— Конечно.

Может, взять ее под руку? Он этого никогда не делал.

Когда они вылезали из такси — он хотел дождаться, пока водитель откроет им дверцу, но флегматичный мужчина сидел как вкопанный, и служащий подумал, что затевать скандал не следует, потому что было слишком жарко, а его мать обязательно ввяжется, будет горячиться, сыпать словами, и он просто подтолкнул ее к дверце, — когда они шагнули в безоблачное летнее сияние, шляпка у матери съехала на лоб, и от попыток водрузить ее на место волосы взъерошились жидкими клочьями. Усталая и красная, мать, отдуваясь, долго возилась со шпильками, пока служащий расплачивался за такси под всевидящим оком официанта, который сидел на террасе ресторана, как завсегдатай, положив ногу на ногу.