Барбара Фришмут - Мистификации Софи Зильбер

Потом уже не один Макс-Фердинанд семенил впереди нее лисьим шагом, а множество собак, похожих одна на другую, и все-таки она узнавала каждую, хоть их собралась уже целая свора, и они как будто становились все выше, однако это явно были все Максы-Фердинанды, которых Амариллис когда-либо держала.

Иногда могло показаться, будто она не ступает по пушистому снежному ковру, который в течение дня становился все толще, а легко скользит над ним. А потому прошло совсем немного времени, как она уже проделала весь предстоявший ей путь.

Она всецело погрузилась в свои мысли, но когда, с сознанием, что достигла цели, остановилась у входа в глубокую штольню, то была немного удивлена и ненадолго задержалась, чтобы собрать собак. Потом она вошла в штольню, почувствовав, как целая вереница лесных и горных духов, хотя и невидимых, шарахнулась от нее прочь.

Исходившее от неё сияние осветило покрытые влагой каменистые стены, и она без труда отыскала дорогу к дальнему источнику света, который вначале маленькой луной туманно заблистал в самом конце галереи, уходившей глубоко в недра горы, но с каждым ее шагом становился все ярче и притягательней.

Она чувствовала, что в ней медленно и неуклонно растет некая сила, дарующая власть над вещами, и, как она теперь отчетливо сознавала, не только над вещами. В то же время у нее возникло предчувствие, что эта вновь обретенная сила, лишь только она осознает ее до конца, подвергнется большому испытанию, если не будет обуздана вовсе. И все эти чувства, зародившиеся и давшие знать о себе в последние недели, вызвали теперь такое напряжение, что у нее слегка задрожали губы и ей пришлось их плотно сжать, когда она приблизилась к входу в большую пещеру — место ночного сборища.

И хотя она вновь обрела способность каким-то образом узнавать все наперед, у нее на миг перехватило дыхание, едва лишь она увидела огонь, полыхавший под огромным медным котлом. Перед огнем стоял Драконит и мешал в нем раскаленными щипцами, а немного поодаль стоял низкий стол, вокруг которого на толстых звериных шкурах расположились остальные долговечные существа.

Драконит заметил ее первый, она знала, что это Драконит, и все же он показался ей странным и переменившимся. Темнолицый, словно отлитый из бронзы, с неподвижным взглядом, он поклонился и подошел к ней, волоча ногу, — прежде она не замечала, чтобы он хромал, — но не взял ее под руку, а только поддержал за локоть и повел к столу, к предназначенной для нее шкуре. Да и другие как будто тоже переменились. Альпинокс сидел рядом с ней, скрестив ноги, но не поздоровался, и даже Розалия Прозрачная, все более принимавшая свой древесный образ, излучала такое достоинство и недоступность, что Амариллис Лугоцвет исполнилась удивления, но и неожиданного уважения к ней. Только фон Вассерталь внешне, казалось, остался прежним. Его длинные темные волосы влажно поблескивали в отблесках огня, одеяние из зеленых водорослей выглядело свежим и лежало мягкими складками, будто он только что вышел из воды. Его взгляд словно и видел и не видел ее, но только на сей раз его красота уже больше на нее не действовала, так окрепло в ней ощущение своего могущества и сознание того, что она переросла всех присутствующих и данные им силы. Ибо ее сила заключалась в облегчении смерти, она могла провести умирающего через смерть, словно через мертвый ландшафт, где достаточно было уронить одну слезу, чтобы жизнь возродилась снова.

— Она пришла, — услышала она голос Драконита, и в тот же миг странно-отсутствующие взгляды трех остальных обратились на нее и все они обменялись поклонами, не произнеся ни слова.

Из котла над очагом поднялся горячий пар, окутавший всю пещеру. Амариллис Лугоцвет достала из кармана, скрытого в складках ее древнего одеяния, всевозможные флакончики и коробочки и расставила их перед собой. Теперь она знала точно, чего от нее ждут, и когда Драконит снял котел с огня, вылил его содержимое в большую чашу и поставил перед ней, она начала добавлять в жидкость принесенные ею зелья, тщательно их размешивая, до тех пор, пока поднявшийся оттуда аромат не убедил ее, что смесь приготовлена как надо.

— За то, чтобы нам не изменила память, — сказала она, обеими руками поднимая бронзовый кубок, куда налила жидкости, — чтобы мы, сквозь толщу эпох и лет, претворивших нас, вспомнили все наши прежние образы. Ибо эта ночь посвящена первоистокам и всему, что из них воспоследовало; тому, что было и что стало, многообразию форм и их единству, которое позволит нам по истечении этих священных часов собраться вновь в виде живых существ и вновь разойтись, дабы в счастье забвения жить множеством жизней, кои влечет за собой вечное превращение вещей и образов.

Она отпила глоток и передала кубок Альпиноксу, а тот, выпив, передал дальше, Розалии. Так кубок трижды обошел по кругу, и после того, как сама Амариллис Лугоцвет в четвертый раз отпила из него, она откинулась назад, а тотчас же пещера стала наполняться образами людей, чьи лица были ей знакомы — то были лица умерших, когда-то покоившихся у нее на коленях, лицо человека по имени Тонн, последнего, с которым она проделала тяжкий путь отсюда — туда, путь, по которому и сама шла в глубоком отчаянии, до такой степени очеловечилась она в бытность феи Нарциссов. Сострадание налило ее ноги тяжестью, и она с трудом двигалась вперед по вымершей земле. Тогда она поняла, что смерть стала мстить ей тоже, ибо она пожелала о ней забыть, чтобы не ведать жестокости, которой требует борьба с нею. И она осознала лежащую на ней вину — вину за то, что, счастливая от многократного расщепления своей прежней личности, поверила, будто, став феей Нарциссов, под покровом забвения, дарованного ей веками, может пренебречь своим великим и первым долгом.

Но в то же время она поняла, что всегда будет впадать в забвение, что эта вина всегда будет настигать и терзать ее в День великого воспоминания — каждые семь, каждые семьдесят, каждые семьсот лет. Ибо великая жестокость будет неизменно распыляться на множество мелких жестокостей и причинять вред, но ей нужна была великая жестокость, дабы выжать слезу, способную пробудить к жизни вымершую землю. Но и великой жестокости было мало. Требовалось полное слияние, такое слияние со смертью, чтобы она, древняя ведунья, почувствовала, как вбирает умирающих в свое лоно и, словно беременная ими, переносит из одной жизни в другую, отчего ее шаг порой становился настолько тяжелым, что каменистая почва вымершей земли подавалась под нею и она сама едва не проваливалась в небытие, теряя волю к сопротивлению. Но именно тогда умирающие внутри нее начинали причинять ей такую невыразимую боль, что она судорожно карабкалась вверх по камням, снова и снова пытаясь поглаживанием унять свое чрево и выдержать тяготы переноски людей через смерть. Смерть же была не чем иным, как той вымершей землей, из которой она всей своей мукой выжимала одну-единственную слезу, и тогда жизнь рождалась снова, и в эту новую жизнь она могла исторгнуть из себя умирающих.