Барбара Фришмут - Мистификации Софи Зильбер

Обе дамы, в свою очередь, заметили Софи и с любезной улыбкой направились к ней, чтобы ее приветствовать.

— Мы помешали вам читать, или вы все же позволите нам на минутку присесть? — спросила одна из них, в то время как другая уже подсела к Софи. — Остальные еще спят, и благодаря этому мы хоть можем насладиться вашим обществом, дорогая Софи.

Судя по их произношению, эти дамы вряд ли были иностранками, да и черты лица у них были типично среднеевропейские. Софи даже казалось, будто она их где-то уже видела раньше, хотя и не помнила, где. Сейчас они выглядели старше, чем вечером, виною тому, наверное был яркий дневной свет, беспощадно заливавший их лица. Софи и сама была рада, что вблизи нет зеркала, которое могло бы ей доказать, что избыток света и для ее лица тоже невыгоден, хотя как будто бы в свои годы она выглядела еще вполне прилично.

Обе дамы, — они просили звать их просто по именам, — Розабель и Изабель, — проявили живой интерес к особе Софи, причем выражали его так мило и дружелюбно, что их любопытство показалось ей скорее лестным, чем назойливым.

Они сами причастны к искусству, — так оправдывали они свое любопытство, расспрашивая Софи преимущественно о театре и обо всем, что имеет к нему отношение. Изабель показала свою осведомленность: рада ли Софи, что получила теперь постоянный ангажемент в одном из прославленных столичных театров?

Или она все-таки будет скучать по кочевой жизни, покосившись на нее, вставила Розабель. Ведь к постоянной смене мест человек тоже привыкает и нередко воспринимает это даже как благодеяние. Разумеется, не после большого успеха, благодаря которому люди начинают тебе больше симпатизировать, а скорее после провала, после поражения, которое невозможно было предусмотреть, которое становится тебе ясно еще во время спектакля, но ты долго не хочешь его признать.

— И даже когда кое-кто из зрителей начинает покидать зал, — подхватила опять Розабель, — тебе хочется думать что эти люди спешат на поезд или к детям, оставленным дома без присмотра. И ты подавляешь нарастающее в тебе беспокойство, потому что если к нему прислушаться, то и вовсе собьешься с текста, выйдешь из образа, а ты наоборот, изо всех сил стараешься сосредоточиться и спасти то, что еще можно спасти. И пытаешься опять подчинять своему обаянию зрителей, уже гурьбой поваливших из зала. Повышаешь голос, доводишь его до такой громкости, которая с твоей ролью ничего общего не имеет, и этим только пугаешь людей, укрепляя их в намерении уйти, а если они и не уходят, то внутренне только больше ожесточаются против тебя.

— И тебе кажется, — продолжала Изабель, — будто и самая твоя жизнь теперь зависит от того, удастся ли тебе их удержать, будто каждый из этих людей, сидящих или стоящих внизу, — палач, и уже занес над тобою топор, готовясь опустить его как раз в тот миг, когда твой голос тебе откажет и ты сдашься. А вслед за этим наступает великая тишина. Ты вслушиваешься и вслушиваешься в себя, и не слышишь. И ты готова закрыть лицо руками, чтобы защититься от ударов, уже готовых обрушиться на тебя… Но вместо того, чтобы просто перестать и, по крайней мере, сберечь себе и людям время, ты продолжаешь играть до тех пор, пока последнее слово текста не будет бессмысленно и безнадежно брошено в равнодушный зал.

— Да, вот это и есть действительные, а не вымышленные драмы, трагедии в комедии, что разыгрываются на сцене, — прибавила Розабель и тяжело вздохнула.

— Люблю я эти представления, — произнесла Изабель с довольно-таки печальной улыбкой. — Они такие естественные, такие правдивые, и все же это настоящее искусство. Актер продолжает играть в тяжелейших условиях, какие только могут сложиться, еще не кончив говорить, подвергается поруганию, стоит на сцене, презираемый, осмеянный, посрамленный, и тем не менее представление продолжается, лица полны напряжения — спектакль доигрывается до конца.

— В подобных ситуациях — для человека, в них оказавшегося, разумеется, изнурительных, — Розабель кивнула Софи, словно прося у нее извинения, — мне случалось видеть игру такого высокого класса, какая может быть рождена лишь отчаянием, игру, питающуюся той необычайной силой, что приходит перед катастрофой. К сожалению, люди этого не видят. Им неприятно наблюдать на сцене подлинную борьбу. Они хотят, чтобы все совершалось как бы без усилий.

— И хотят, чтобы их покоряли. — Изабель обмахивалась кружевным носовым платочком. — Они откровенно заявляют о том, что желают быть покоренными. Сидят себе, наблюдая, как ты трепыхаешься там, наверху, и ждут, что ты покоришь и преобразишь их своим искусством, превратишь в своих смиренных почитателей, которые желают лишь одного — целовать прах с твоих башмаков. Но только это целование праха должно себя окупить. Так что мало понравиться некоторым. Ты должна нравиться всем. Но и в этом случае ты не застрахована.

— Стечение неблагоприятных обстоятельств, случайная несобранность, какие-нибудь вредные излучения, если угодно, — подхватила опять Изабель, — и все кончено. Покорения не происходит. Взаимное притяжение между тобой и зрителями превращается во взаимное отталкивание. И вот ты, вот вы стоите перед ними, обессиленные, — отчаяние заставило вас превзойти самих себя. Но вы ничего не можете поделать — они вас ненавидят.

— В полной изоляции актера, потерпевшего провал, — Розабель откашлялась и откинулась на спинку скамьи, а Софи тем временем слушала их обеих, затаив дыхание, — есть что-то бесконечно трогательное. Никто не хочет с ним разговаривать, да он и сам не хочет, чтобы с ним разговаривали, — у него такое чувство, будто к нему могут обратиться только из жалости. И он стыдится этого, хоть и не знает за собой никакой вины.

— О да, — сказала вдруг Софи, живо вспомнив один из самых страшных своих провалов, когда она и один из ее коллег как-то раз в течение целого вечера должны были читать стихи.

Дело было поздней осенью, из-за неустойчивой погоды многие актеры их труппы заболели гриппом. Надеясь, что все же смогут выступить, они тянули до последнего момента, когда отменить спектакль было уже нельзя. Надо было чем-то наспех его заменить — тут и пригодилась та поэтическая программа, которую они подготовили уже давно, на всякий случай. Софи с радостью и восторгом на это согласилась. Ей редко выпадал случай оставаться на сцене одной, и она прямо-таки горела желанием превратить этот вечер в свой триумф.

И когда она действительно сидела одна на высокой сцене, пытаясь наполнить своим голосом зал, ожидавший совсем другого, то слишком долго не замечала, что все ее усилия не находят отклика. А заметив, с тем большим упорством решила не сдаваться.