Виктор Шепило - Ночь на площади искусств

— Знать этого свинтуса не желаю. А пить с ним тем более, — отвечал Михалев, — Мало того, что я мучаюсь с его бывшей Сонечкой и воспитываю сорванца Мотю. Мало?!

— Да что случилось?

— Не ваше дело! А деньги я оркестру верну. Дома. В отечественной валюте по международному курсу. Жду в гости.

Позже стали известны подробности. По дороге в кафе захмелевший Михалев то и дело называл Зеленского родственником, молочным братом, крепко жал ему руку и нежно обнимал. Купив восемь бутылок вина, Михалев предложил на обратном пути одну распить. Ходокам положено. Зеленский его не поддержал: мол, неловко перед остальными. Не по-товарищески.

— Ай, по-товарищески — не по-товарищески! — отмахнулся Михалев и, прильнув к горлышку, не отрываясь, отпил строго полбутылки. — Пей! — снова предложил Михалев.

— Совесть не позволяет.

— Не позволяет?

Михалев отпил еще несколько глотков и перестал себя контролировать.

— Что ж, — выговаривал он Зеленскому, — оставить родину, Софку с пацаном совесть позволила. А тут чистеньким хочешь выглядеть. В жабо белоснежном ходить? Я тебя, гниду, сразу раскусил!

Далее Михалев нес все, что попадало на его хмельной язык. Сыпал упреками, рыдал, даже рванул на себе концертную рубаху. Зеленскому все это надоело. Он откупорил другую бутылку и сказал, что из-за таких соотечественников он и уехал за границу. Он звал и жену, и сына. Ему их искренне жаль. Лучше он тут будет жить почти впроголодь, лучше от скоротечной чахотки околеет, чем постоянно терпеть унижения от хамов-соседей, хамов-коллег и даже хамов-дирижеров.

— Так ты никогда не вернешься на родину? — неподдельно удивился Михалев.

— Только в качестве туриста! — Зеленский зашагал прочь.

— Гад! — крикнул ему вдогонку Михалев, — Катись на все четыре, отщепенец! И пить я с тобой не буду. Лучше с неграми выпью! Они свою Африку не бросают!

Вот что узнали коллеги-музыканты. Но рассуждать уже было некогда — с минуты на минуту на площадь должны были ввезти увенчанного славой петуха Мануэля, и сводный оркестр готовился встречать знаменитость.

Петуху Мануэлю не зря были уготованы почести: этот испанский петух и в самом деле стал исторической фигурой. Легенд вокруг него ходило множество, и слава Мануэля была поистине легендарной. Газеты писали, что это единственный в мире петух, получивший высшее консерваторское образование по вокалу. Ходили слухи, что Мануэль застрахован на двести тысяч, что он имеет специальный межконтинентальный паспорт — с фотографией, описанием примет и указанием петушиной группы крови, медицинскую карту с прививками и знатную родословную. Он прекрасный певец и должен завтра выступить с небольшим сольным концертом. Мало того, уникальный Мануэль обладал даром предвидения и характером своего пения зачастую очень точно предсказывал события. Переводил предсказания телохранитель, или, как он сам себя называл, духовный наставник Франсиско — чудовищный толстяк с двумя трясущимися подбородками и заплывшей жиром шеей. Еще два года назад Франсиско не был таким. Но заметив у Мануэля склонность к обжорству, нарочно отрастил огромное брюхо. Петуха же держал на диете, говоря ему в назидание: «Вот, будешь жрать — станешь таким же отвратительным, как и я. И ни одной курочке не будешь нужен». Казалось, высокообразованный Мануэль это понимал.

Много, очень много легенд и сплетен ходило вокруг Мануэля и толстяка Франсиско. Вот и теперь в ожидании их приезда в толпе переговаривались: не подменили ли плуты испанцы, не прислали ль в насмешку над их маленьким городом другого, так сказать, подставного, петушка.

И вот грянул оркестр и на площади появилась раскрашенная тележка, запряженная парой белых лошадок. Раздались бурные рукоплескания, выкрики, приветствия. Да, это, несомненно, был он — знаменитый Мануэль! Любимец публики! Баловень судьбы!

В клетке из тонких хромированных прутьев, на расписной деревянной перекладине гордо поднимал великолепную голову огромный петух. Осанка у него была как у гвардейца. Клюв — по-орлиному загнут. Замечательный у Мануэля был гребень: огненно-красный, тугой, с резко обозначенными зубцами — словно огненная пила. Так же восхищали мощные мохнатые лапы с роскошными шпорами. Петух перебирал ими, выражая беспокойство и неудовлетворение ослепляющими прожекторами. Публика обступила тележку, мешая ее продвижению, отчего петух еще более нервничал — бил лапой по перекладине, задирал клюв и метал вокруг грозные взгляды.

Рядом с клеткой стоял в расшитом национальном костюме толстяк Франсиско. Голову с роскошной курчавой шевелюрой телохранитель держал по-петушиному гордо. На ногах его блестели лаковые сапоги — тоже со шпорами. А на инкрустированном поясе угрожающе болтался ковбойский револьвер с внушительной резной рукояткой. В толпе кричали, требовали петушиного пения. Франсиско соглашался кивками, но команд никаких не давал.

Зачем же доставили Мануэля на площадь Искусств и парадов? Устроителям фестиваля хотелось, чтобы все в городе было необычно. На рассвете, ровно в четыре часа, должен начаться апофеоз гуляния — большой праздничный карнавал. Начало карнавала должны были, пробив четыре часа, объявить главные часы на ратуше. Но это было бы слишком обычно. Вот и решили, что вместе с часами должен прокричать всемирно известный петух Мануэль.

До начала оставалось менее получаса. Вдруг толпа еще более оживилась: к клетке знаменитого Мануэля пробирался тоже знаменитый артист и бунтарь Пауль Гендель Второй с пеликаном. Пауля только что опять выпустили из полиции, выпустил сам полковник, так как концерты на помостах уже прошли и теперь нечего было опасаться скандальных срывов. У дверей полиции Генделя поджидал его страстный почитатель — Карлик. Гендель приподнял верного поклонника, обнял и спросил, не его ли встречать собралось столько народу на площади.

— Увы, мой друг, — сморщился Карлик. — Встречают петуха Мануэля.

— Кого, этого картавого? Он тоже претендует на роль глашатая эпохи? Что ж, посмотрим! Пеликан, вперед!

Карлик, не утруждая себя излишней вежливостью, расталкивал толпу:

— Пропустите знаменитых артистов! Дайте же дорогу, уроды!

Гендель шел степенно, так же степенно шел на позолоченной цепочке пеликан. Подойдя к клетке, Гендель молча рассматривал Мануэля взглядом опытного ярмарочного покупателя.

— Нет, ты только вглядись, мой друг! — апеллировал он к Карлику, дважды нарочито медленно обойдя вокруг клетки, — Взгляд тупой до одури, показушная амбиция и гонор! Единственное, что замечательно, — гребешок. Спору нет, хорош. А вот кукарекнет ли кстати? Эй, ты! — наступал Гендель на Франсиско, — Пусть твой кудкудашник подаст голос!