Шемас Маканны - Мои рыжий дрозд

Хумбаба достал из шкафа пластинку и поставил ее на свой замечательный проигрыватель. Кабинет наполнился музыкой Рахманинова, и скоро неповторимый голос Шона Маккормака начал тихий рассказ о том, как грустно, что дети вырастают и уходят, и их маленькие кроватки остаются пустыми…

Хумбаба медленно подошел к окну. Сначала он не понял, что случилось, потом вздрогнул и протер глаза. За окном явно чего-то не хватало. Почему вдруг так выросли те дома напротив, раньше их ведь почти не было видно? Тут он понял: деревья! Их стало меньше! Вот одно из них покачнулось от ветра, но не выпрямилось обратно, а, наоборот, стало падать и, глухо вскрикнув, повалилось куда-то за угольный сарай. Задыхаясь, он начал нервно дергать задвижку на раме, но она почему-то никак не хотела открываться. Наконец ему удалось справиться с ней, и он резко распахнул окно. Внизу среди деревьев мелькали какие-то фигурки. Он закричал, но никто даже не повернул головы в его сторону. Хумбаба почувствовал, что у него закружилась голова и глаза налились свинцовой болью, левое плечо, а потом и вся левая рука тупо заныли. Лицо стало красным и горячим.

Схватив клюшку для гольфа, директор выбежал в коридор и бросился вниз по мраморной белой лестнице. Выбежал на улицу, на мгновение остановился, сообразил, что надо было выходить с другой стороны, и, махнув рукой, кинулся в обход. Когда Хумбаба, запыхавшись, добежал наконец до школьного двора, еще один розоватый ствол, взмахнув ветками, рухнул навстречу. Директор закричал, но его словно никто не слышал. Мальчики подошли к следующему стволу и, деловито примерившись, начали пилить. Хумбаба заплакал. Откуда-то сбоку к нему подошел Гилли и, ядовито улыбаясь, сказал:

— Как видите, спиритических сеансов мы больше не устраиваем. — Потом он повернулся к мальчикам и крикнул: — Эй, хватит.

Повернувшись опять к Хумбабе, он открыл рот, но тельце директора школы уже лежало на асфальте.

Гилли холодно взглянул на него.

Пока Хумбаба лежал в больнице, мальчики не теряли времени даром. Пользуясь временной бесконтрольностью, устраивали спиритические сеансы почти каждую ночь, так что духи успели им порядком поднадоесть. Однако Вишес так и не удостоил их своим посещением.

Бродяга ходил мрачный. Он был уже не рад, что все это затеял. К тому же его одолели бессонница и головные боли, он начал бояться чего-то, вскрикивал, если к нему кто-нибудь неожиданно обращался. Гилли, видя это, не знал, как помочь. Пытался пару раз поговорить с Бродягой, советовал ему обратиться к врачу, пугал, что это может перейти в серьезное нервное расстройство и даже в шизофрению, но Бродяга молча слушал, даже не думая следовать этим «стариковским», как он говорил, советам. Он все меньше общался с другими мальчиками, Анну стал подчеркнуто избегать и время проводил в основном неизвестно где. Вечерами вдруг одевался и куда-то уходил. Возвращался обычно под утро. Как-то он признался Гилли, что ходит на вокзал и пьет там сидр с грузчиками или бывает на канале, где в это время обычно много народу и можно за так выпить пива или даже чего покрепче в какой-нибудь компании. Один раз он вернулся с подбитым глазом и на робкие вопросы Гилли ответил молчанием.

Внешне Бродяга тоже теперь выглядел иначе. Отрастил длинные волосы и тщательно следил за их чистотой, что раньше находил просто смешным. В одном ухе у него поблескивала маленькая серебряная сережка. Он продолжал носить серый форменный костюм, но дополнил его теперь ярко-красными ботинками, узким кожаным галстуком и массивным поясом с множеством металлических заклепок и пряжек. Он непрерывно курил и время от времени заливался резким лающим кашлем.

Учителя, конечно, не могли не заметить таких перемен, но занятиям он не мешал, сам тоже продолжал учиться довольно сносно, так что ни вопросов, ни замечаний с их стороны можно было не опасаться. Они только посмеялись, когда после традиционного обследования, которое министерство проводило в их колледже в конце каждого полугодия, обследования, впрочем, довольно поверхностного, инспектор написал напротив фамилии Поуэр: «Мальчик нуждается в срочной консультации психиатра». Никакого психиатра звать не стали, ведь Поуэр был явно безвреден для окружающих.

Гилли тоже ходил мрачный. Он видел, с Бродягой что-то происходит, но не знал, как помочь ему. Да и стоило ли помогать? Во время их долгих разговоров Бродяга часто говорил очень разумные вещи, на которые Гилли не знал что и отвечать, они говорили одновременно обо всем и ни о чем, обсуждали какую-то ерунду, за которой, как оба понимали, стоит что-то очень важное. Иногда, прямо в середине какой-нибудь длинной фразы Гилли, Бродяга вдруг вставал и, бросив на ходу «Мне в туалет надо», выходил из комнаты. И, как правило, не возвращался. Домой приходил лишь под утро, бледный, измученный, порой — не совсем трезвый. Гилли никогда не расспрашивал, где он был, но из каких-то отдельных реплик, оброненных днем, можно было догадаться, куда на этот раз занесла его ночная тяга к приключениям.

Бродяга не просил у Гилли советов и не очень-то прислушивался к его мнению. Это и понятно: в его глазах Гилли был лишь четырнадцатилетним мальчиком, а мы привыкли верить своим глазам. Часто Гилли думал, не стоит ли открыть Бродяге свою тайну. Это, безусловно, произвело бы сильное впечатление и, кто знает, могло удержать от бессмысленной игры с огнем, которым тот постепенно сжигал себя. Но решиться на это было трудно. К тому же Бродяга, просто не поверив, мог рассказать все другим мальчикам. Тогда Гилли мгновенно превратился бы в общее посмешище. В четырнадцать лет авторитеты обычно не очень стойки, как, впрочем, и позже. Чем доказать, что это не выдумки? Доктор Макгрене? Да он первым скажет, что Гилли врет. Был лишь один человек, знавший его по его прежней жизни — Салли Хоулм, но ведь тогда и ей придется открыться. Она поверит. Она уже, пожалуй, подозревает что-то. Во всяком случае, доказать Салли, что он говорит правду, будет легко. Но стоит ли такое затевать? Когда он был у нее, в глазах ее светилась любовь, он не мог ошибиться… Но… Внезапная мысль, мелькнувшая в голове Гилли (и в мозгу Патрика, если вы еще не забыли о нем), заставила его зло задвигать челюстями: если она так нежно смотрит на какого-то Гилли Макгрене, грош цена, значит, ее любви к нему, Патрику О’Хултаны. Да, «кричащее противоречие», как сказал бы Михал.

Однажды вечером, когда туман над футбольным полем из белого стал голубым и удары игроков уже начали терять свою точность, Гилли молча встал со скамейки, где сидел с Бродягой, сосредоточенно сдиравшим кору с какой-то веточки, и решительно направился к ней. Вот он, высокий Георгианский дом.