Андрей Малыгин - Гонзаго

Веремеев начал что-то мямлить про то, что и сам недоумевает, куда она могла подеваться, про то, что в коробке вместо нее он обнаружил каких-то противных то ли сороконожек, то ли мокриц. На что вся тройка дружно переглянулась и прямо по-детски расхохоталась. Особенно долго и заливисто смеялся Ворошилов.

Он как-то неожиданно закончил смеяться, посерьезнел лицом и, пристально посмотрев Веремееву в самые глаза, переспросил: «Так, значит, сами не знаете? Мокрицы, говорите… Ну что ж… очень, очень правдоподобно…»

Он встал, поскрипывая хромовыми сапогами, подошел к правой стене и резким движением отдернул темно-серую занавеску, за которой стояли два гроба — один большой, длинный, а другой совсем маленький, детский. В первом из них, нежно-розовом, лежала бабка, но почему-то в той же самой шляпке и синем пальто, а в другом, сером, обитом какой-то кудрявой темной овчиной, ее кот. И что бросилось Веремееву в глаза: кот тоже лежал, как и все покойники, скрестя лапы на груди, розовый язык у него торчал изо рта, а в лапах была зажата и горела толстая желтоватая свечка. А у бабки горело множество свечей, стоявших по всему периметру гроба.

И тут неожиданно Веремеев увидел какого-то громадного черного кота, который, появившись неизвестно откуда, спокойно прошел на задних лапах, как человек, к гробу своего собрата, серого кота. Прослезившись, поцеловал того в лоб и три раза произнес какие-то неизвестные Веремееву слова: «Воленс-ноленс, бедный Мамон. Воленс-но-оленс, добрейший Мамоша. Во-оленс — но-оленс, но, как ни прискорбно, а… приходится нам с этим мириться. — И он алым, как кровь, носовым платком промокнул заслезившиеся глаза. А потом жалостливо и надрывно произнес: — Но смириться совершенно невозможно! — Он поднял голову, посмотрел потухшим взглядом на Веремеева, а потом обратился к членам тройки: — Распять его за это злодеяние надо. Именно распять. И, чем скорее, тем лучше».

У Веремеева словно мороз пробежал по коже, а ноги прямо заледенели.

«Как это так распять, да это же… так мучительно-больно! Да это же просто варварство какое-то, средневековье! Да что этот… кот с ума сошел, что ли? Изверг! Да ведь он, Веремеев, совсем не желал ни бабке, ни тому серому коту смерти. Ей-богу! Это же все паразит Сатанюк натворил, мать бы его так-растак-перерастак! Его, Веремеева, прямо под монастырь подвел. Так за что же так на него одного вдруг ополчились?»

И неожиданно, сам не зная почему, он сделал шаг вперед к столу, за которым сидела тройка, и, весь трепеща от животного страха, энергично произнес:

— Товарищ Сталин, товарищи, дорогие, родные! Помилосердствуйте! Не губите! Позвольте искупить свою вину в штрафбате. Полностью признаю свою вредную антинародную, антигосударственную деятельность и полностью в этом раскаиваюсь. Но, понимаете, ведь я не всегда был таким плохим. Я же вначале был… совершенно нормальным, простым деревенским парнем. Я же с раннего утра до позднего вечера трудился на колхозных полях. Еще раз прошу вас о милосердии и снисхождении. Умоляю и заклинаю! Направьте меня в штрафбат на самый тяжелый, опасный участок. Клянусь вам всем самым дорогим и святым, что у меня только есть, я вас, родные мои, не подведу!

Члены тройки о чем-то между собой пошептались и, не глядя на него, стали что-то записывать на листах бумаги.

— Ну хорошо, — после длительной паузы проговорил Сталин, пуская очередное облачко дыма, — так и быть, даем вам последний шанс для искупления тяжкой вины перед народом и государством. Товарищ Ворошилов, — он вытянул руку с трубкой несколько вперед, — направьте бывшего подполковника Веремеева рядовым на Западный фронт…

У Веремеева словно камень с души свалился, и ему захотелось подпрыгнуть высоко-высоко вверх и крикнуть от радости: «Ну все, буду жить, жи-ить, жи-и-ить, а там уж посмотрим… а там уже видно будет…» И с этими словами он проснулся среди полного нелепостей ночного кошмара. Стрелки настенных часов показывали половину четвертого ночи…

Но на этом нервотрепка подполковника этим днем не закончилась. Только он утром с тяжелой головой появился на работе, как раздался телефонный звонок и какой-то неприятный нахальный женский голос, представившийся журналисткой Эльвирой Копаевой из одной местной газетенки, поинтересовался, а правда ли, что в их подразделении произошел такой кошмарный случай, как убийство задержанной пожилой женщины и ее любимой собачки. И нельзя ли у него в этой связи взять интервью для их многотиражной газеты?

Веремеев чуть было не ляпнул со злостью, что, мол, никакой не собаки, дура, а просто кота, но вовремя сдержался, сообразив, что это здесь совершенно излишне, и, еле сдерживаясь, чтобы не послать беспардонную дуру к чертовой матери или куда-нибудь еще подальше, мягким голосом объяснил, что это полный бред, что у них все спокойно, что никаких таких диких ЧП не было и быть не могло. И лучше всего в дальнейшем не использовать столь непроверенную информацию. Иначе можно понапрасну запятнать честное имя их боевого коллектива. Дама тут же начала что-то объяснять про слухи по поводу этого факта, которыми наполнена их журналистская атмосфера, но он вежливо и предупредительно пояснил, что слухи, они и есть только слухи, но ни в коем случае не упрямые факты, что у него сейчас идет серьезное совещание, и, сославшись на отсутствие свободного времени и предупредительно извинившись, повесил трубку…

Нервы Веремеева неприятно натянулись и затрепетали. Неужели журналистишки что-то все же пронюхали или это просто чья-то гнусная провокация? Но чья же, чья, черт побери?! Круг лиц, осведомленных в произошедшем событии, был крайне узок, да и заинтересованности в огласке его, пожалуй, ни у кого не было. Хотя… его предположения, они и есть лишь только предположения. Эх, знать бы сейчас всю мамочку-правду!

Он нырнул в нижний ящик стола и, вытряхнув на ладонь, для успокоения проглотил сразу пять желтеньких таблеток валерианы. Выдержка сейчас была одним из главных козырей во всей этой неприятной ситуации. После чего в укромном месте пошептался с капитаном Митрохиным, проинструктировав того насчет возможных действий со стороны службы собственной безопасности, всяческих звонков от представителей бумагомарательных организаций и выстраивания собственной линии поведения и, уединившись, еще раз принялся детально анализировать складывающееся развитие событий…

Бывший учитель истории в одной из средних школ города Костромы Бережковский Василий Семенович, а сейчас человек без определенного места жительства, или попросту бомж, сидел в одиночестве на одной из лавочек на Первомайском бульваре. Он уже привык к тому, что его несвежий вид, а также сумки и пакеты, распухшие от всякой всячины, подбираемой им на улицах и свидетельствующей о выбранном им образе жизни, отпугивали других сограждан, желающих расслабиться в тени раскидистых деревьев, отчего они, косясь в его сторону, непременно перебирались на соседние лавочки. С одной стороны, конечно же, было обидно, что его, такого же, как и они, человека, постоянно сторонились, а с другой стороны, подобное поведение приносило и некоторые удобства. Ему никто ничем не мешал.