Владимир Галкин - Вечера Паши Мосина

— Дуй, компания! — дребезжит Бармалеич.

Мы легко вплёскиваем во рты мохнатые, губастые, и заедаем, заедаем… Постукивают зубы, похрустывают кости, двигаются едалищные жилы.

Мужик слева, всё лицо которого заросло курчавым волосом, как у зверя, рта не видно, носит длинную деревянную ложку в невидимое хайло и толкает меня локтем.

— Ну ты, эрдель, легче, — цежу я ему, обдирая осетрину с хрящей.

— М-м-м… — стонет мужик и достает гармонь, длинную, нахальную.

Домовые настраивают дудочки.

— Пи-пи-пи… пью-пью-пью… пу-у-у…

— Давай, Буряк, дави на кнопки!

— Веселись, Балаевка!

У скелета со сколиозом появляются в грабках чьи-то добела обглоданные кости. Он отстукивает ими по лысому темячку старичонки медленно-зловещий ритм. И гости начинают:

И чуть быстрее:

Ещё быстрее, и горящие глаза подмигивают ритму, подпрыгивают, как лучинки.

— И-и-и-и… — завыл кто-то тонко, истошно, создавая гнетущий фон. Эх, а домовые на дудочках стараются!

…И поют, бесятся эти пугала, и гармонь чешет под стук костей, стук цокающий, липкий, какой-то дешёвенький, но пугающий мотивчик. Вот уж две лягушки в ситцах откалывают с тритонами трепака, гнут коленца, хляпают перепонками…

Прочь! — стол к стене, посуда валится. Дед Губан обжирается зелёным горошком, высасывая его прямо из банки.

Всё быстрей и быстрей мелькают развевающиеся бороды, распахнутые ревущие рты, в лёгкой пене от веселья. А я сижу, привалясь к тёплому шерстяному мужику, постанывая от сладостной ломоты в теле, как замерзающий в горячей воде. Мужик щекочет мне висок своими излишествами и бормочет:

— Во веселимся! Это тебе не клуб.

Да, думаю я, етьбы-то тут и питья — как при… Хорошо. Очень хорошо.

Они все уже в такой раж вошли, что водой не отольёшь, утираются, а у меня внутри ещё только тихо разливается пьяное тепло. Но я же сейчас ещё выпью. Опаньки… Кха… На брудершафт с мокрицей, на брудершафт с тётей Клёпой…

— Хорошо тебе у меня, Пашенька? — сладострастно, ласкающе спрашивает тётя Клёпа. Она наваливается на меня и колет зелёной грудью. Я не слышу, что она говорит, но догадываюсь по движению губ. Такая власть у этой бабы, однако лезет ко мне как простая падла. «А что ж, — думаю, — можно и совокупиться. Ведь дракон, а не женщина». Но отвечаю ей смиренно:

— Великолепно, тётя Клёпа! Это не клубный концерт художественной самодеятельности. Это — Бахчисарайский фонтан.

Её тащат плясать, сбивают с ног, обливают водкой. Если зажать уши, то слышишь какой-то банный шум:

Тра-та-та… тру-ту-ту…

Бу-бу-бу…

Чох-чох… жах-жах-жах…

И всё-таки как мне всё приятно… Нет, вам этого не понять. Так что я — пьян или нет? Пьян. Ах, как это хорошо — пьян! А дальше что?

А дальше всё идёт в тумане. Бармалеич притаскивает вдвоём с мясником огромный котёл, вроде тех, в которых готовят «кумушку». Там что-то есть и ужасно воняет. Гости бросили свой шабаш, сбежались к котлу. Ой, какой у них совсем кошмарный вид! Они лезут друг на друга, роняют слюни, урчат… А пахнет-то, Господи, п… покойничком… Бармалеич отгоняет их, а они захватывают куски падали и рвут на ходу. Тётя Клёпа — она всегда стесняется кушать этот продукт при мне — из-под тишка облизывает запачканные пальцы. Пальцы у неё уже все в крови.

Я отворачиваюсь.

…А вот теперь-то начинается настоящая Содомия. Сплошная Гоморра. Глаза выплёскиваются из орбит, мечутся, как болотные огни, мешаются в сплошное огненное месиво.

Вот, вот одна нечисть с тритоньими лапами вспрыгивает на другую, они носятся так в два этажа, дико визжа и совокупляясь. Щёлкают зубы, трещит разрываемая материя.

Я уже ничего не понимаю, меня отталкивают, а потом прижимают к столу так, что я сажусь на салат. В ногах гремят костями, — молча, страшно достигая оргазма, — голые скелеты одного, кажется, пола. Бармалеич с мыльной пеной бешенства вокруг рта отливает их водой.

А вот кто-то с размаху бьёт другого рогами в зад, вбивает его в стену, и тот исчезает в ней…

Полная темнота, только на полу струится какое-то зеленоватое тление.

— Ну иди… иди скорей… ну, скорей, скорей, милый… — Это шепчет, стуча зубами, тётя Клёпа. И расстёгивает мне брюки. Другая её рука гнёт мою шею, и мои губы погружаются в кисель, мычащий, пахнущий одновременно гнилостью и помадой.

— Ты хочешь, хочешь… — убеждает она меня и, вся трясясь, как в припадке эпилепсии, тянет на пол. Я по ошибке попадаю ей во что-то глубокое и горячее. Она с воем отшатывается к стене.

Я пытаюсь пробраться к окну, чтобы подышать свежим воздухом. Но там кто-то сидит. Оно вдруг бросается на меня сверху, садится на плечи. Я бью наугад в горящий глаз и быстро ползу по телам, хрюкающим от плоти и часто дышащим…

— А где моя баночка? — тонко тянет невидимый гидроцефал.

Пахнет серой.

— Губан! Губа-ан! — орут с потолка. — Пить… при… неси… Дай пить, слепая кишка!

— Чичас, — отзывается домовой и ползёт на кухню.

Сколько времени проходит? Не знаю, но уже, кажется, тень рассвета слабо лижет окно и чуть светлее делается в трапезной.

Я уже различаю вспаханный стол. Подтягиваю первую же не до конца вылившуюся бутылку и быстро выпиваю подряд три лафитничка. Заедаю пластом сёмги, чуть не ткнув вилкой в чью-то ладонь, лежащую на блюде.

Стихли последние звуки. Все спят. Да, наверное, не все. Кое-кого потом не досчитаться.

На стене мне мерещится распростёртая тень человека. Того, кого впечатали в стенку.

Напилась Балаевка.

Я одеваю пиджак, кладу несколько кусков в карман и пробираюсь на кухню.

На пороге с бледной застывшей улыбкой валяется бородатая женщина. Борода окровавлена, юбка задрана, а правая нога до бедра оторвана. Нет, скорей — отгрызена.

Я высоко поднимаю ноги, чтобы не забрызгаться кровью (хотя что ж, наверное, уже весь испачкался) и крадусь к водопроводному крану. Я отворачиваю винт… и чуть не теряю сознание: вместе с сопением далёкой воды из носика крана вылезает чья-то узкая, бескровная рука…