Андрей Арев - Мотя

— Что это? — спросила Мотя, придерживая рукой развевающиеся волосы.

— Я думаю, Даерммуазуая, — ответил Кока, стараясь перекричать гул состава.

— Даерм… что?

— Даерммуазуая, передвижная столица России. В двадцатые какой–то инженер придумал, фамилию не помню. Было решено, что это удобно, в случае войны враг не сможет захватить столицу. Сначала она по поверхности курсировала, а сейчас в метро. Но может и на поверхность выйти: хочешь — в Москве, а хочешь — в Тюмени. Или в Снеженске. Или на Добровольском урановом месторождении. Или вообще — на Талакане, — Кока показал на проплывающий мимо вагон с нефтевышками.

— А почему название такое? Дурацкое?

— Не знаю. Никто не знает. Вернее, никто не помнит уже.

Поезд все длился и длился, бесконечный, как сама Россия, и такой же странный. Куда ты, Русь? Нет ответа. Да и был ли он когда?

Мотя устроила голову на плече у Коки и задремала под мерный гул. Ей казалось, будто она летит куда–то, теплый ветер шевелит ее волосы, сердце бьется ровно и уверенно, и впереди ее ждет только счастье, такое же спокойное и уверенное, как биение сердца…

Утром решено было отпраздновать вчерашние события, и ребята пошли в кафе–мороженое. Они взяли по паре шариков крем–брюле и молочный коктейль. На улице было не по–январски солнечно, и на душе от этого было так же ярко и весело.

— Завтрак у нас сегодня прям аристократический, так моя бабушка говорит, одна из, — Мотя улыбалась, покручивая вазочку из нержавейки, пуская зайчиков на потолок.

— Слушай, а ты точно уверена в том, что если мы оживим Кадмона, то всем будет хорошо? — Кока языком отодвинул от нёба слишком холодный кусок мороженого, и теперь сидел со смешно открытым ртом, выдыхая холодный воздух.

— Ну конечно! Это же будет настоящий человек, а не то, что мы сейчас имеем. Даже на пластине написано — свободен от злодеяния. Он был рожден первым, настоящим человеком. Но пока стоял и тупил, постигая мироздание, звездное небо и закон внутри нас, его обскакал обычный Адам, из глины, которому это мироздание нафиг не уперлось: «а я мамонта убью, и будем жрать!» Даже сперматозоиды, — Мотя понизила голос до шепота, — даже сперматозоиды, я слышала, до сих пор делятся на обычных и кадмонов. Пока кадмоны залипают на величие мироздания, обычные живенько так — хоп, и готово. Трудно думать обезьяне, мыслей нет — она поет. Ты не переживай, что территория Евразии не вся наша, я думаю, Кадмон свое сам возьмет.

— А если не возьмет? Родится инвалидом с ДЦП или дауном, тогда как?

— Но ведь это будет счастливый даун, свободный от зла и, как там сказано, способный совершенствоваться. Остальные страны Евразии поймут, что нужно объединиться, и Кадмон станет целым.

— А если не поймут? Не захотят?

— Что ж, пусть расцветают сто цветов, — хитро улыбнулась Мотя, — а там посмотрим. Ну что, ты доел? пойдем?

— Пойдем, — согласился Кока.

В библиотеке они сразу нашли Миронова.

— Здравствуйте, ребята! Ну, что нашли, рассказывайте! Силы молодые, мускулы литые, годы золотые нам Родиной даны. В нашем слове — твёрдость, в нашем взоре — гордость, в наших песнях — бодрость солнечной страны? — подмигнул им командарм.

Мотя и Кока показали Филиппу Кузьмичу книгу.

— Непонятно, что делать дальше, — сказал Кока, — одно сердце — нефтяное, это мы поняли, а два других? И что делать с нефтяным? Заставить биться всю Тюменскую область? А как?

— Поняли, да не совсем, — улыбнулся Миронов, — одно сердце, нефтяное — это сердце разума. Второе сердце, сердце силы — это стальное сердце. И третье, сердце красоты — угольное. Сначала вам нужно найти сердце силы, чтобы оживить тело Кадмона. Потом сердце разума, и уже затем — сердце красоты.

— Стальное сердце? Это сердце Сталина? Я про него слышала. Оно здесь, в Москве? — спросила Мотя.

— Сердца Сталина здесь нет — оно в Закромах Родины, на Стальном складе, не дает ничему ржаветь и увеличивает внутренний объем склада при неизменном внешнем, чтобы враги не догадались, сколько у нас всего. Да оно вам и не нужно. Вам нужно стальное сердце Кадмона, — Миронов вынул из кармана что–то похожее на кусочек вяленого мяса, сдул с него прилипшие табачные крошки, сложил ладони домиком, оставив небольшую щелку, — смотрите!

Мотя и Кока по очереди посмотрели — кусочек мяса тихонько светился зеленоватым пламенем, как гнилушки в ночном лесу.

— Это — часть сердца Авраамия Завенягина, который умер от облучения, работая над ядерным проектом. Сам он похоронен в Кремлевской стене, а его радиоактивное сердце поможет вам найти стальное. Завенягин был первым директором легендарной Магнитки, построенной у горы Магнитной, палеозойского вулкана, когда–то стоявшего на берегу огромного океана. Поезжайте в Магнитогорск, найдите в Березках дом Авраамия Завенягина, за домом будет олений заповедник, вернее, был, сейчас там только призраки оленей. Придите в заповедник ночью и возьмите с собой сердце Авраамия. Ночью в заповеднике будет тихо, и, в ответ на биение его сердца вы сможете услышать из–под земли легкий гул — это шумит сердце, вырезанное из графита Верой Мухиной, когда она была личным скульптором у Завенягина. Мухина хотела изваять «Тайную вечерю» с апостолами новой веры, но пока она лепила из глины модель скульптуры, апостолов пересажали. Мухину спасло только то, что ее муж, профессор Преображенский, изобрел «Гравидан», который делал из мочи беременных женщин. Перед отъездом из Магнитки Мухина вырезала это сердце — оно будет изложницей, формой для выплавки стального сердца.

— А что нужно будет залить в форму? Ведь что–то нужно залить? Сталь? — спросила завороженная Мотя.

— Вот этого, ребятня, я не знаю, — печально покачал головой командарм, — знаю только, что вам нужна Черная Магнитка, ее вы найдете по тому месту, где трубы металлургического комбината не будут отражаться в воде. Там, я думаю, вам подскажут, что нужно заливать в фому. Есть еще Белая, небесная Магнитка, но вам она не нужна — там скучно, приход–расход, дебет–кредит… Ищите Черную. А теперь — ступайте.

Миронов протянул Коке сердце Завенягина.

Кока бережно взял его двумя руками — оно слабо дернулось в его руках.

— До свидания, — сказала Мотя, — и спасибо вам!

Пионеры, осторожно ступая, вышли из зала, где Миронов писал свои письма.

— Жалко его, — Мотя на ходу обернулась к командарму, который после передачи им сердца Завенягина сразу как–то постарел, ссохся, и услышала, как Миронов бормочет, будто ни к кому не обращаясь: Прочь, прочь из грязной Москвы! оттуда, где в Кремле сидит вечный Амивелех, где ночью сквозь гранитные плиты подножия Мавзолея горят буквы каменщиков Бегельмана, где нависающий над рекой бронзовый Император вышепчивает имя своего Розенбома — дик и страшен будет этот Розенбом, явись он на зов телом синего леса…