Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

Однако, в отличие от тех, прежде встреченных мною женщин, эта, похоже, знала, что она Красуля. Она улыбнулась мне с выражением такого радостного узнавания и такого стремления быть узнанной в ответ, что можно было подумать, она ждала этого, как ждут великое благо или обещанный момент, когда – раз в тысячу дней – тебя выпускают из мрака на свет божий.

А что же я? Я растянула рот в равнодушно-вежливой гримасе, как перед чокнутой незнакомкой, и продолжила свое движение к кассам.

Потом, на парковочной площадке, я извинилась перед мужем, сказав, что кое-что забыла, и поспешила назад в магазин. Ходила туда и сюда по проходам, искала. Но даже за это короткое время старуха успела куда-то деться. Может быть, вышла сразу за мной; может, движется теперь по улицам Твин-Фолза. Пешком или в машине, которой управляет какой-нибудь добрый родственник или сосед. А может, и сама за рулем. Был еще и такой крошечный шанс, что она все еще в магазине и мы просто ходим по разным рядам, не замечая друг дружки. Я ходила то в одну сторону, то в другую, дрожа в ледяном климате летнего супермаркета и заглядывая людям в глаза, чем, вероятно, пугала их, потому что в моем взгляде читалась молчаливая мольба помочь, сказать, где мне найти Красулю.

Пока наконец я не пришла в чувство и не убедила себя, что это невозможно и, кто бы ни была та старуха – Красуля или не Красуля, – она меня давно уж забыла.

Фиона жила с родителями в городе, где они с Грантом ходили в университет. Дом у ее родителей был большой, с окнами в виде эркеров, Грант находил его одновременно шикарным и запущенным: на полу вечно сбитые ковры с загнувшимися уголками, на полировке стола въевшиеся круги от чашек. Ее мать была из Исландии – мощная женщина с копной седых волос и возмущенным разумом, кипевшим крайними, демонстративно левыми взглядами. А отец был каким-то важным кардиологом, глубоко чтимым в клинике и счастливо подобострастным дома, где всякие странные речи слушал с покорной и рассеянной улыбкой. Эти речи произносили самые разные люди – и богатые, и с виду довольно-таки обтерханные, они приходили и уходили, совещались и спорили, кое-кто даже с иностранным акцентом. У Фионы был собственный маленький автомобильчик и куча кашемировых свитеров, но в студенческую общину ее не принимали – возможно, как раз по причине того кипения, что бурлило у нее дома.

А ей все с гуся вода. К любым организациям, членству в женских клубах, землячествам и прочим подобным вещам она относилась с насмешкой, равно как и к политике, хотя любила поставить на проигрыватель «Четверых мятежных генералов» и врубить пластинку на полную громкость, особенно если в доме гость, которого она вознамерилась вывести из себя. («Четверых мятежных генералов – повесим! Mamita mia , повесим на первом суку!») Иногда с той же целью применяла «Интернационал». За нею тогда увивался какой-то кучерявый, всегда насупленный и мрачный иностранец (по ее словам, будто бы вестгот), были и еще два или три ухажера – вполне респектабельные, стеснительные молодые интерны. Она над ними посмеивалась, как, впрочем, и над Грантом. С издевкой повторяла его деревенские выраженьица. Так что, когда холодным солнечным днем на пляже курорта Порт-Стэнли она сделала ему предложение, он подумал, что это шутка. Им в лица больно хлестал песок, у ног волны с громом ворочали и тасовали гальку.

– Тебе не кажется, что было бы забавно… – выкрикнула Фиона. – Тебе не кажется, что будет забавно, если мы поженимся?

Он поймал ее на слове, крикнул «да». Ему хотелось с нею никогда не разлучаться. В ней была искра жизни.

Перед самым выходом из дома Фиона заметила на кухонном полу полосу. Ее оставила подметка дешевых черных домашних тапок, в которых она ходила с утра.

– Думала, уже перестали пачкаться, – сказала она тоном обычного досадливого недоумения, пытаясь стереть темное пятно, похожее на жирную линию, проведенную фломастером.

И добавила, что больше ей этого делать не придется: ведь с собой она эти тапки не берет.

– Заставят, видимо, все время быть при полном параде, – сказала она. – Или при половинном. Ведь там все равно что в гостинице.

Она прополоскала тряпку, которой боролась с пятном, и повесила на крючок, что под раковиной с внутренней стороны дверцы. Потом, стоя в белом свитере с вязанным в резинку высоким воротом и строгих бежевых брючках, надела золотисто-коричневую лыжную куртку с меховым воротником. Высокая узкоплечая женщина, в свои семьдесят лет все еще прямая и подтянутая, с длинными ногами и большими ступнями, тонкими запястьями и лодыжками и почти до смешного маленькими ушами. Когда-то она была пепельной блондинкой, но в один прекрасный момент (Грант даже не успел заметить в какой) ее волосы, легкие, как пушинки одуванчика, сделались седыми; она по-прежнему носила их распущенными по плечам, как когда-то мать. (Этим мать Фионы умудрилась нагнать страху на родительницу Гранта, провинциальную вдову, работавшую в регистратуре клиники. Длинные седые волосы по плечам сказали ей все, что требовалось знать и об общественном положении этих людей, и об их политических убеждениях; даже состояние их дома не было красноречивее.)

Во всем остальном Фиона с ее тонкой костью и небольшими сапфировыми глазами свою мать ничем не напоминала. Чуть искривленные в привычной усмешке губы она подчеркивала красной помадой (обычно напоследок, перед самым выходом). И в тот день она тоже была самой собой – открытая и притом неуловимая, милая и ироничная, все как всегда.

То, что по всему дому стали появляться прилепленные там и сям маленькие желтые записочки, Грант начал замечать больше года назад. Особым новшеством это не было: она всегда все записывала – название книги, которую упомянули по радио, дела, которые обязательно хотела сделать. Даже свой утренний распорядок выписала на бумажку; Грант находил это непонятным, но трогательным: какая скрупулезность!

7.00: Йога. 7.30–7.45: зубы лицо волосы. 7.45–8.15: гулять. 8.15: Грант и завтрак.

Записки, появившиеся в последнее время, были другими. Вот на буфетные ящики налеплено: «Вилки-ложки», «Полотенца», «Ножи». Неужто нельзя просто открыть ящик и посмотреть, что внутри? Вспомнился анекдот про немецких солдат, патрулировавших во время войны границу в Чехословакии, Гранту его однажды рассказал какой-то чех. Каждая собака у них имела на ошейнике табличку «Hund». Чехи их спрашивали – зачем это? Как зачем, удивлялись немцы. Затем, что это der Hund [3].

Сперва он хотел рассказать это Фионе, потом решил, что лучше не надо. Ее всегда смешило то же, что и его, но вдруг на сей раз она не засмеется?

Дальше – хуже. Как-то, уехав в город, она позвонила ему из уличного автомата и стала спрашивать, как ехать домой. А однажды пошла гулять в лес через поле, а домой вернулась вдоль забора, проделав длинный кружной путь. Сказала, что на заборы можно положиться: они непременно куда-нибудь да выведут.