Джером Сэлинджер - Ловец на хлебном поле

Он ее пихнул, чтоб посмотреть название.

– Хорошая? – спрашивает.

– Та фраза , которую я читаю, – просто зашибись. – Я тоже бываю язва будь здоров, когда стих найдет. Только он ни шиша не понял. Опять начал по комнате шибаться, вещи брать – и мои, и Стрэдлейтера. Наконец я книгу на пол отложил. С такими, как Экли, ни фига не почитаешь. Невозможно.

Я по креслу вниз немножко сполз и гляжу, как Экли у меня устраивается. Я вроде как утомился от поездки в Нью-Йорк и всяко-разно, зевать начал. Потом стал немножко валять дурака. Иногда я нормально так валяю дурака – ну, чтоб ничего не доставало. Я вот чего – я передвинул этот козырек у кепаря вперед и натянул на самые глаза. Так мне, на фиг, ни шиша видно не стало.

– По-моему, я слепну, – говорю, так сипло-сипло. – Миленькая мамочка, здесь все так темно .

– Во чеканутый. Ей-богу, – говорит Экли.

– Миленькая мамочка, дай руку . Ну что, тебе руку трудно дать?

– Елки-палки, дитя малое.

Я начал шариться перед собой, будто ослеп, только ни вставал, ничего. И талдычу:

– Миленькая мамочка, ну что, тебе руку мне трудно дать?

Само собой, я просто дурака валял. Мне такое иногда зашибись. А потом – этого Экли такое достает, как я не знаю что. От него во мне всегда садист такой просыпается. Я его вполне себе часто садирую. Но тут я в конце концов бросил. Сдвинул козырек опять на затылок и расслабился.

– Это чье? – спрашивает Экли. И показывает мне наколенник соседа. Этот тип лю бую хрень подбирает. Даже бандаж или как-то. Я сказал, что Стрэдлейтера. И Экли кинул его на кровать Стрэдлейтеру. Взял с его шифоньерки , поэтому кинул на кровать .

Затем подошел и сел на ручку Стрэдлейтерова кресла. В само кресло он никогда не садится. Только на ручку.

– Ты где эту хрень надыбал? – И на кепарь показывает.

– В Нью-Йорке.

– Сколько?

– Зеленый.

– Грабеж. – Тут он спичкой ногти начал себе чистить. Экли все время ногти чистит. Даже как-то умат. Зубы у него словно мхом поросли, уши грязные, как не знаю что, а вот ногти он всегда чистит. Наверно, считает, что от этого будет четким парнем. И за чисткой еще раз поглядел на мой кепарь. – Елки-палки, да мы в таких дома стрелять оленей ходим, – говорит. – В такой только оленей стреляют.

– Фиг там. – Я снял кепарь и посмотрел. И как бы глаз прижмурил, будто целюсь. – В таком стреляют людей, – говорю. – Я в этом кепаре людей стреляю.

– А предки знают, что тебя выперли?

– Не-а.

– А где вообще этот Стрэдлейтер шляется?

– На стадионе. У него свиданка. – Я зевнул. Зевал я прям на всю комнату. Во-первых, потому что, на фиг, жара. А от нее спать хочется. В Пенси либо дубак смертельный, либо дохнешь от жары.

– Уматный Стрэдлейтер, – говорит Экли. – …Слышь. А дай-ка мне ножницы на секундочку, есть? Где-нибудь под рукой?

– Нету. Я уже все сложил. В шкафу наверху.

– Ну достань на секундочку, чего ты? – говорит Экли. – Мне тут заусенец отрезать надо.

Ему наплевать, сложил ты уже что-то или нет, и лежит ли оно у тебя в шкафу на самом верху. Но я ему ножницы достал. Чуть не сдох к тому же, доставая. Только открыл дверцу шкафа, как мне на голову свалилась Стрэдлейтерова теннисная ракетка – вместе с деревянным зажимом и всяко-разно. Тюкнула громко, и больно было, как я не знаю что. Этот Экли чуть не сдох. Заржал этим своим пронзительным фальцетом. И ржал всю дорогу, пока я стаскивал вниз чемодан и доставал ему ножницы. Такая вот фигня – парня по башке камень шарашит или как-то – Экли веселила до уссачки.

– У тебя, на фиг, отличное чувство юмора, сынок, – говорю я. – Тебе это известно? Давай я буду твоим импресарио. Я тебя, на фиг, на радио протащу. – И я снова сел в кресло, а он давай себе эти неслабые ногти стричь, на копыта похожие. – Может, над столом хоть, а? – говорю. – Над столом давай стриги. Не в жиляк тут по твоим захезанным ногтям босиком вечером ходить.

Только он все равно на пол стриг. Паршивые у него манеры. Без балды.

– А с кем у Стрэдлейтера свиданка? – спрашивает. Он вечно фараонит, за кем ухлестывает Стрэдлейтер, хоть самого Стрэдлейтера и терпеть не может.

– Фиг знает. А чего?

– Да ничего. Я эту падлу просто не перевариваю. Вот уж падла так падла, не перевариваю таких.

– А он по тебе с ума сходит. Говорил, что ты, на фиг, просто принц сказочный, – говорю я. Я неслабо так часто обзываюсь «принцем», когда валяю дурака. Чтоб не доставало, ни чего.

– Он все время такой над мен ный, – говорит Экли. – Не перевариваю эту падлу. Он, можно подумать…

– Ты не будешь добр ногти стричь над столом , а? – говорю. – Я ж тебя уже пятьдесят…

– Он, на фиг, все время такой надменный, – говорит. – Мне даже кажется, что у этой падлы и мозгов никаких нет. Он только думает , что есть. Думает, он чуть ли не самый…

– Эк ли! Ну ёксель-моксель. Не будешь ли добр стричь свои захезанные ногти над столом? Я тебя пятьдесят раз уже попросил.

И он для разнообразия стал стричь их над столом. Делает что-нибудь, только если на него наорешь.

Я какое-то время на него смотрел. Потом говорю:

– Ты на Стрэдлейтера злишься потому, что он как-то ляпнул, дескать, тебе иногда не мешало бы зубы чистить. Он же не хотел тебя оскорбить, ну сколько можно? Ляпнул он не так или что-то, но ничего обидного не хотел. Он только хотел сказать, что лучше будет и тебе , и другим, если ты хоть иногда станешь чистить зубы.

– Я чищу зубы. Хватит уже.

– Ни фига не чистишь. Я видел – не чистишь, – говорю. Но не погано сказал. Мне его стало как бы жалко. Ну то есть само собой, это ж не очень приятно, когда тебе говорят, что ты не чистишь зубы. – Нормальный Стрэдлейтер. Он ничего, – говорю. – Ты его не знаешь, вот в чем засада.

– А по-моему, все равно падла. Напыщенная падла.

– Напыщенный – да, но в других делах – очень душевный. Точняк, – говорю. – Ну смотри. Предположим, например, что у Стрэдлейтера есть такой галстук или как-то, и он тебе понравился. Скажем, носит он галстук, который тебе нравится, как не знаю что, – это я тебе пример даю просто. Знаешь, что он сделает? Он, наверно, его снимет и подарит тебе. По-честному. Или еще знаешь? Он его просто у тебя на кровати оставит, например. Но этот, на фиг, галстук, он тебе отдаст . А другие парни, наверно…

– Черт , – говорит Экли. – Будь у меня столько деньжищ, я б тоже.

– Не, ты б не стал. – Я покачал головой. – Ты бы не стал, сынок. Будь у тебя столько деньжищ, ты был бы величайший…

– Хватить звать меня «сынком», черт бы тебя драл. Да я тебе, паршивцу, в штрики гожусь.

– Не годишься. – Ух какой он бывает иногда зануда. Ни за что не упустит шанса напомнить, что тебе шестнадцать, а ему восемнадцать. – Во-первых, я тебя, на фиг, к себе в семью не пущу…