Максим Лаврентьев - Воспитание циника

Когда до меня дошла очередь, я встал и, округляя звуки, чтобы всем бросалась в глаза помада на моих губах, стал декламировать стихи, сочиненные, вернее заимствованные понемногу у классиков русского кубофутуризма накануне в комнате Наины, сразу после секса, в клубах дыма во время, как мы его называли, межполового перекура. В стихах, разумеется, воспевались Наинины прелести.

И так далее в том же духе. Увлекшись, я не заметил, как дверь открылась, и в комнату проникло новое лицо. Окончив чтение, я опустил задранный вверх подбородок: в углу, развалившись в кресле, на меня ошарашено таращилась Маша.

После того, как посиделки закончились, она, выбрав момент, когда Наины не было рядом, подошла ко мне.

– Что это с тобой случилось? Ты накрашен?

– Ну да, слегка. Подумаешь! Нравится?

– Да пожалуйста, – она пожала плечами, закуривая. – Мне-то, как ты понимаешь, все равно. Раньше надо было понять, что ты из этих .

– Хм, – криво улыбнулся я.

– Конечно, все правильно. Ты ведь был девственником в двадцать лет, не умел даже целоваться, и потом…

– Должен тебе сообщить по секрету, – перебил я, начиная злиться и видя, куда она клонит, – что уже некоторое время я не девственник.

– Вот как!

– Именно так.

– Что, Наина?

– Возможно. А разве это имеет для тебя значение? Во всяком случае, ты сильно ошибаешься насчет меня – накрасился я просто ради хохмы.

Маша озадаченно кусала губы.

– Ладно, ладно… Только ты этим не злоупотребляй, дорогой друг.

– Обо мне не беспокойся. Ты-то как? Кого-нибудь себе уже нашла?

– Не твое дело.

– Разумеется, не мое, да и делать я ничего не намерен, просто спрашиваю.

– Есть один парень.

– Поздравляю. Непременно женитесь – будете приглашать меня к обеду.

Маша скорчила кислую мину:

– Поздравлять пока не с чем. Так, значит, ты тут живешь?

– Живу я дома, а здесь в гостях.

– Ходишь в тапочках, весь взъерошенный… У Наины поселился?

– Тебе это действительно интересно?

– Да. То есть, нет. То есть, не то чтобы интересно, а просто странно, чем это она тебя так привлекла, эта лимитчица? Волосы у нее красивые, а в остальном – ничего особенного…

– Она не лимитчица, она из Протвино. И вообще, не тебе о ней судить.

– Ну да, куда уж мне-то! Хозяин – барин. Просто я кое-что про нее знаю, кое о чем догадываюсь и хочу тебя предупредить. Говорят…

В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно поздоровались и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.

– Что это за енотовидная собака? – сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.

– Это Маша, моя старая приятельница.

– Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!

Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:

– Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама… и две… две собаки…

– М-м-м-м-м, – промычала в ответ Наина – ее рот был уже занят другим.

…Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.

– И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? – в десятый раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.

– А что я тут забыл? – отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. – И потом, меня сюда не звали.

Сеня уже бывал тут однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:

– Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? – морщился я, покуривая.

Сеня волновался:

– Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!

– Но ведь с таким же успехом можно «рифмовать» «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», – доказывал я.

– Можно! – не унимался Сеня.

Мы долго петляли по улицам поселка, с откровенной завистью заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня – на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского поля, ныне не существующего, с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.

В другой раз с Наташей, тоже моей семинарской знакомой, я побывал в Бахрушинском музее – не на постоянной экспозиции, а в административных помещениях, где вечерами происходили сборища адептов сахаджа-йоги. Наташа притащила меня туда, чтобы «открыть чакру суперэго», якобы помещающуюся у человека прямо на макушке.

Меня завели в комнату с обитыми черной тканью стенами. Свеча горела на столе. Свеча горела перед портретом толстой женщины («Шри Матаджи – Великая мать», – объяснили мне). Включили индийскую музыку, окурили помещение благовониями. Меня заставляли кланяться портрету, повторять про себя непонятные слова мантр, льющиеся из кассетного магнитофона.

Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:

– За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке, но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!

И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.

…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.

Молоденькие студентки искоса бросали быстрые взгляды (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира – другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.

«Руина» (так я, молодой болван, сначала переиначил про себя ее имя) была крашеной блондинкой лет, на мой взгляд, тридцати пяти или сорока, худенькой и вертлявой. Она жила с мужем и большой уже дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту – несколько раз я встречал ее гуляющей по моей улице, когда я возвращался от Наины.