Валентин Пикуль - Звезды над болотом

Тут Стесняев стал сам не свой – все иконы перецеловал:

– Да я… да мне хучь золото вот здесь в угол горой насыпь, рази я возьму? Да никогда… Сыт, одет… Благодарствую!

– Цыц! – пресек его хозяин. – Знаю, что все равно обкрадешь меня. Но потащишь немного, потому как настоящего таланту я в тебе не наблюдаю. А вот Антипка, царствие ему небесное, то гениус был… эхх! – крепко выдохнул старик, вспомнив. – Ну ладно. Так и быть: ходи, Лексей, ты у меня в приказчиках… быть тебе в классе первом, вроде великого канцлера империи моей!

Когда как следует подморозило дороги, Стесняев сунул за пояс два тупостволых «бульдога» с туго забитыми пулями, старенькая Марфутка вынесла на подносе две чарочки – на дорогу.

– С богом езжай, – напутствовал его Горкушин. – Не забудь цены на доманик узнать. Насчет леса брусчатого поспрошай на бирже. В палате казенной, знаю, деньгу тянуть будут, так более четвертной в одни руки не сули…

Важно приосанясь, тепло и нарядно одетый, промчался бывший акцизный, а ныне голова всех горкушинских дел Алексей Стесняев по улицам. Придержал лошадей возле дома исправника:

– Прощевайте, Анна Сократовна, еду до самого что ни на есть Архангельского городу… очень уж изнылся я по культуре этой!

– Ах, что вы!..

– Как приеду, все обскажу по порядку. Ежели угодно, то могу и дневник вести… Почитать дам потом, чтобы всю правду души моей наскрозь рассмотрели.

– И один не боитесь? – спросила исправница, вся замирая.

– У меня вот… – Показал ей «бульдоги». – На медведя заряжены. Как пальну – так враз с копыт в канаву. Соблаговолите заказ сделать – каких конфет привезти вам? Могу и в бумажках…

И, оставив вдали невеселые домики Пинеги, выехал Стесняев на прямую, как полет одинокой вороны, лесную просеку. Тронул за пазухой пакет с бумагами, сказал:

– Ишь ты, еще четвертной им давать, кровососам казенным! Мы, пока по акцизу состояли, так законы разучили всякие… Мы и без подношений все обделаем, как муху в патоке… И-эх, залетные, гони – гррррабят!

Вернулся он из дальней поездки уже на Аксинью-зимницу, и вечером, в жарко натопленном клубе, учил девиц – как надо танцевать, чтобы не стыдно было показаться в Архангельске. Восемь дочек почтмейстера, как восемь здоровых кобылиц, вразброд топали одинаковыми туфлями, сшитыми утонувшим в прошлую весну сапожником. Трио заблудших в Пинегу музыкантов, потрясая давно немытыми патлами, терзали свои скрипки. В перерывах между танцами Стесняев не забывал выбегать в переднюю, чтобы проверить – не украл ли кто его новенькие галоши?

А в буфете запаренные от преферанса чиновники, таясь своих жен, торопливо глотали за ширмой водку, моргали кроличьими глазками. Им было любопытно – что там нового в губернии?

– А памятник Ломоносову все еще стоит в Архангельске? – спрашивал один у Стесняева. – Стоит, да? Это хорошо. Мы тоже пока стоим, еще не падаем…

– А вы, – интересовался другой, – не смотрели там водевиль «Невеста во щах и жених в гречневой каше»? Не смотрели… Жаль. Презабавная, скажу я вам, штука… Обхохочешься!

Стесняев чувствовал себя на седьмом небе. Взоры женщин в этот вечер были прикованы к нему, они расспрашивали его о модах, и как бы невзначай он говорил:

– Этот фрак мне шили у месье Роже… Каково?

Мешало Стесняеву в этот счастливый вечер только присутствие уездного секретаря – Аполлона Вознесенского: мятый и полупьяный, одетый в мундир, рукава которого доходили ему почти до локтей, он до забивания гвоздей еще не допился. Но был близок к этому. На всякий случай Стесняев держался от него подальше, а то… всяко бывает… еще в ухо въедет… При дамах неудобно в ухо звон получить!

– Только побывав в столице нашей губернии, – рассказывал Стесняев, – я воспылал любовью ко всяким знаниям. Как приятно там, господа! Тут тебе и музыкальные вертисмены, и магазины с конфетами в коробках, и галстуки поштучно… А вы бы видели, каков выезд у нашего губернатора!

– Видели, – раздался бас Вознесенского. – Мы видели. И въезд, и выезд. И туда, и сюда. И в штанах, и без штанов… И нас, в духовной академии пасомых, уже ничем не удивить!

– Что вы жаждали этим сказать, Аполлон Касьяныч? – смутился Стесняев, невольно заробев.

– Что хочу, то и говорю, – отвечал Вознесенский…

Стесняев еще раз проверил, на месте ли его галоши, и снова ринулся в танцы. Но слава героя дня померкла для него сразу, как только послышался певучий звон бубенцов. Все бросились к окнам, торопливо оттаивая ртом морозные узоры на стеклах. В вихрях снежной пыли промелькнула кибитка, холодно блеснули при свете луны лезвия штыков, и рослый жандарм, стягивая заиндевелый башлык, зычно возвестил собранию еще с порога:

– Господин пинежский исправник! По указу его императорского величества ссыльный Никита Земляницын, что осужден по делу государственного преступника Каракозова, доставлен…

– К нам?.. Никак в Пинегу? – слабо ойкнув, спросил побледневший от испуга Филимон Аккуратов.

– Да. К вам. По месту назначения, – подтвердил жандарм.

Пораженные, все долго стояли молча, словно соображая, что же происходит. Потом, словно по команде, толпа людей кинулась в переднюю и, хватая шубы и шапки, почти вытолкнула жандарма.

Обратно. На улицу. На мороз.

Стесняев все-таки успел надеть свои галоши.

………………………………………………………………………………………

Откуда-то появился фонарь, и вся эта орава чиновников и их жен, полупьяная, разморенная от печей и танцев, плотно окружила кибитку, в которой сидел государственный преступник.

После глухого полярного мрака яркий свет фонаря ослепил Земляницына. Закрыв глаза тонкой ладонью с длинными, словно из воска, пальцами, он сказал – устало и безразлично:

– Фонарь-то не обязательно… Завтра меня рассмотрите.

– Вот изверг! – искренне возмутилась исправница. – Нет, нет, не убирайте фонарь. Страшно в темноте с этим человеком…

– Со мною, – подоспел к ней Стесняев, – вам не должно быть страшно. Ради вас превращусь в тигру лютую и всем глаза выцарапаю… Хотите?

– Обыскать его надобно, – на высокой ноте прозвучал чей-то голос. – Он, может, всех нас ночью перережет!

– И – в холодную его, – заключил почтмейстер Пупоедов, – чтобы впредь знал, как на царя-батюшку нашего покушаться.

Расталкивая плечами толпу зевак, к кибитке протиснулся Аполлон Вознесенский – грубо сунул преступнику руку, сказал:

– Ррад! Весьма рад видеть культурного человека. Я счастлив! Позвольте мне обнять и поцеловать вас от души?

Земляницын пожал плечами, удивленный, и – отвернулся.

– Не желаете? Брезгуете? Напрасно… Ведь я тоже страдалец за землю русскую.

Тут подошел жандарм, велел солдату посветить и разомкнул на ногах студента промерзлые кандалы. Душевно посоветовал: