Сергей Стукало - Лиса. Личные хроники русской смуты

Совершенно растерявшийся Магомед сначала повалился на пол, а потом, вскочив, закрылся подушкой и принялся в спешке собирать одежду, стараясь повернуться так, чтобы Галя не видела его штуковину.

«Так вот от чего бывают дети!» – весело подумала Галя, вспомнив наконец состоявшуюся полуношную просветительскую беседу мамы, больше всего напомнившую ей возмущённый монолог обиженной в лучших чувствах монашки.

Ничем не напоминавшая монашку Надька, совершенно голая, спокойно прикрылась простыней и теперь сидела, молча и безучастно, прислонившись спиной к висевшему на стене ковру с печальными оленями.

– Так кто из нас «прости господи»?.. Я?.. – некоторое время Галя стояла, уперев руки в боки, а затем, ещё раз снисходительно оглядев неудачливых любовников, неторопливо вышла вон.

Дома она поняла, что буквально истекает кровью. Начались запоздавшие месячные.

«Нервы наверное», – подумала Галя, решив что до свадьбы ни с кем больше целоваться не будет. И с Надькой, этой «прости господи», не будет дружить тоже. Разве что та тоже станет студенткой и исправится.

В то, что она поступит в институт и будет учиться в Москве, Галя не сомневалась.

Она верила, что все её беды и несчастья остались позади.

Стоявший на пороге родильного дома мужчина заметно нервничал. Опустив руку на плечо худосочного бледного мальчика и, подбадривая то ли его, то ли себя самого, он раз за разом обескуражено повторял:

– Ну, подумаешь, девочка… Это даже лучше, что девочка… Сестра теперь у тебя будет. А то всё один, да один. Так, неровен час, и эгоистом вырастешь. А оно нам надо?

– Эгоистом? Эгоистом не надо… – насупившись, обреченно согласился охваченный непонятной ему самому обидой и острым чувством ревности мальчик.

– То-то же, – нарочито бодро подытожил его отец, но, поколебавшись, коротко вздохнул и всё же признал: – Хотя мальчик, по нашей-то жизни, был бы всё же лучше… Однако что тут, брат, теперь поделать? Случилось, значит случилось. Не обратно же её…

– Ну, папа, не надо, – мальчик наклонился, подхватил стоявший рядом с ним тёмно-синий полиэтиленовый пакет, выскользнул из-под руки мужчины и отошёл от него на пару шагов. – Скорее бы уж мама вышла! С этой… с сестрой.

Вскоре толпившиеся во дворе и в вестибюле роддома главы семейств и многочисленные родственники рожениц заволновались, разом загомонили, словно что-то почувствовали. И действительно – за окрашенной белоснежной глянцевой эмалью боковой дверью раздался частый перестук женских каблучков, и вскоре дверь, щелкнув хромированной ручкой, рывком распахнулась. Целая процессия, состоящая из осторожно держащих перевязанные розовыми и голубыми лентами конверты акушерок и сияющих взволнованными улыбками «мамочек», выплыла на середину украшенного узором из разноцветной гранитной крошки пола.

Свою мать, в общей начавшейся суете, мальчик разглядел не сразу. На какое-то время он потерял и устремившегося к ней отца, но скоро высмотрел его широкие плечи и, огибая разбившихся на группки встречающих и недавних рожениц, устремился за ним вдогонку и нагнал как раз в тот момент, когда тот подошел к разрумянившейся и совершенно счастливой маме. Отец поначалу замялся, смущенно ткнулся губами в одну из её щёчек, а потом, словно опомнившись, неловко передал ей блестевший упаковочным глянцем букет бледно-розовых роз. Потом он потянулся к стоявшей рядом с его женой медсестре за перетянутым широкой розовой лентой белоснежным свертком, но, получив чувствительный тычок от бдительной супруги – опомнился. Он суетливо обернулся к явно не знающему как себя вести Лёшке, взял из его рук пакет, достал из него коробку шоколадного ассорти и смущенно ткнул ею в сторону акушерки. Та с привычной сноровкой перехватила предназначенный ей презент, передала мужчине конверт с девочкой и выжидательно замерла.

Получив второй тычок от начавшей раздражаться супруги, мужчина вспомнил и о другой части обязательного ритуала: он поспешно полез во внутренний карман пиджака, достал из тощего тёмно-коричневого портмоне заранее заготовленную новенькую хрустящую «трёху» [1] Помимо традиционных для многих регионов «трёхи» за девочку и пяти рублей за мальчика, в Баку всегда платили за детей, и платили куда более серьезные суммы. В 70-е годы принимавшему роды врачу было положено заплатить 25 рублей, в 80-е – местами, эта сумма составляла уже 200 рублей. Кроме того, где-то на третий день после родов, молодым мамочкам приходилось слёзно упрашивать медсестер, чтобы те «случайно» не сорвали ребеночку пупочек. «Отпавший» пупочек был «радостной вестью», за которую медсестре платили три рубля. Соблазн подзаработать был так велик, что зачастую в детской палате все младенцы лежали с сорванными пупочками… Кто-то отделывался без последствий, а кого-то выписывали домой с долго не заживающими воспалениями и язвами… Сейчас роды в столице Азербайджана обходятся в сумму от 500 до 1000 долларов и более… – Здесь и далее примеч. авторов. и передал её акушерке. Та дежурно улыбнулась, явно не вдумываясь в смысл, произнесла давно вызубренные слова поздравления и незамедлительно удалилась.

Расплатившись с медсестрой, счастливое семейство направилось к выходу.

Среди нескольких толкавшихся на улице вездесущих таксистов отец, по каким-то одному ему известным признакам, выбрал седоватого черноусого красавца. Тот, поняв, что пассажир готов к разговору, охотно двинулся навстречу:

– Куда едем, дорогой?

Услышав близкий, в двух кварталах от роддома адрес, таксист сразу же поскучнел и, пробормотав что-то о том, что в такой день надо не меньше часа кататься на такси, а вечером – непременно гулять в ресторане, всё же пошел открывать заднюю дверь стоявшей у обочины светло-салатной с черными шашечками на бортах «Волги». Отец замялся, ему явно стало неловко своего невольного прагматизма. Он взглянул в счастливые глаза своей супруги, затем на высокое темно-синее небо и, неожиданно для самого себя, рубанул:

– А давай по большому кругу! В нашей семье первая настоящая бакинка родилась, пусть к родному городу привыкает! Ей теперь здесь всю жизнь жить! Сколько нам это удовольствие будет стоить?

– Три рубля! – сразу же повеселел таксист.

– Три? Плачу!

Вскоре пассажиры устроились в салоне машины, водитель окинул их взглядом, белозубо улыбнулся, а затем заговорщицки подмигнул посаженому на переднее место Лёшке. Плавно тронувшись, он проехал мимо почему-то пустовавшей аллеи с красовавшимся в самом её начале каменным Степаном Шаумяном и направил своё авто через Черногородский мост в направлении городского центра.