Юзеф Крашевский - Хата за околицей; Уляна; Остап Бондарчук

Глаза цыгана налились кровью, щеки запылали, в голове его мелькнула мысль, что кто-нибудь обидел жену; бросив свою ношу, встревоженный цыган подошел к ней.

Мотруна вздрогнула, услышав нежданный шум, хотела бежать навстречу раздраженному мужу, но остановилась.

– Что с тобой, Мотруна? Тебя обидели эти проклятые гады? – спрашивал цыган, сжимая свои могучие кулаки. – Клянусь, – прибавил он, – я не вытерплю более, уж коли пропадать, так пропадать, а я им устрою праздник, полетят они все к чертям!.. Пусть погибнут в огне, пропадай они, как собаки!

Говоря это, цыган был так страшен, глаза его так дико сверкали, что Мотруна, крестясь, отступила от него.

– Ах, Тумр, перестань, что попусту сердиться? Ничего не случилось, ничего, мой милый.

– О чем ты плачешь?

– Сама я сделала глупость, – сказала Мотруна, думая скрыть от мужа свои похождения, – ведра пропали.

– Ведра? Как так?

– Поленилась идти к колодцу, а пошла к пруду, там вода быстро бежит, я упустила ведра, а вода и унесла к мельнице.

Цыган пристально посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал головой.

– Ведь там коноплю мочат, – с расстановкой произнес кузнец, – небось, ты не пошла бы туда, а если бы и так, то ведра не поплыли бы далеко, там весь берег зарос. Нет, тут что-то не так, не обманывай меня, Мотруна.

Трудно было Мотруне лгать перед мужем, стыдливый румянец окрасил ее щеки, она произнесла что-то невнятно и пожала плечами.

– Говори, Мотруна, правду, ведь я все узнаю.

– Да я уж говорю тебе, как было, – отвечала смущенная жена, переступая порог избушки.

Цыган последовал за нею и увидел узелок с рожью, брошенный Мотруной посреди избы.

– А это что?

– Мерка ржи, я купила у мужика из Рудни за пятнадцать копеек.

– За пятнадцать копеек? – недоверчиво произнес цыган. – Нет, неправда, быть не может, говори правду, Мотруна, грешно тебе лгать передо мною! Ты плакала… Тут что-нибудь не так, я узнаю, я все узнаю.

Мотруна молча перебирала концы передника.

– Ты напугал меня, ты такой сердитый, – медленно отвечала жена. – Зачем тебе сердиться, мало, что люди против нас?

– А если бы я дал слово, что без твоей воли ничего не стану делать?

Мотруна отворотила лицо, смоченное слезами.

– Я расскажу тебе, как было. Легче будет на сердце, только скажи, ты мстить не будешь, не правда ли?

– Видит Бог, не буду, пока еще хватает терпения, уж очень много я перенес обид и часто прощал. Говори же скорее!

Мотруна начала рассказ, по временам прерывая его слезами и умалчивая о том, что говорил ей Максим, прогнав со двора.

Молча, понурив голову, почти не переводя духа, слушал цыган печальную повесть.

– Собаки! – закричал он, когда Мотруна, кончив рассказ, залилась слезами. – Не нужна мне их помощь, прочь их милостыню! Издохну как собака, а не трону я зерна этой проклятой руки!

– Филипп не виноват, – боязливо произнесла Мотруна.

– Филипп – баба! – крикнул цыган. – Боится меня, боится брата, сует тебе милостыню, чтобы отвязаться! Завтра же брошу ему в рожу!..

– Ради Бога, – бросаясь к нему, прервала жена, – и его, и меня, и себя погубишь! Максим как узнает, просто загрызет его бедного: за его же добро накличем беду. Этого я не позволю!

– А ты ела бы этот хлеб? – спокойно возразил цыган. – Тебе, сестре, как собаке, бросили кусок… Подавись ты этим хлебом!..

– Выбрось его, только не отдавай брату, – кричала Мотруна, – не губи его, не губи меня!

Ответ Тумра был прерван стуком в неплотно запертую дверь.

Шум этот так странно прозвучал в ушах одиноких изгнанников, что оба они в испуге переглянулись и остановились среди избы. Цыган, предчувствовавший беду – он всего начинал бояться, – бросился к двери, готовый грудью встретить врага.

В воображении Мотруны мелькнули тени покойников, мстительный образ отца, и она невольно перекрестилась.

– Кто там? – громовым голосом закричал цыган, отпирая дверь и стараясь проникнуть в непроглядную тьму.

– А, а, добрый вечер! Добрый вечер! Цыц! Не бойтесь! Ведь голышу разбойники не страшны, у вас, чай, нечем поживиться.

Слова эти принадлежали заике Янке-дурачку, странная фигура которого обрисовалась перед изумленным хозяином лачужки, он тащил на плечах ведра с водою и насилу переступил порог.

– Мои ведра! – крикнула Мотруна, в восторге хлопая руками. – Да, да, мои! – прибавила она, наклонивши голову к ведрам и рассматривая их. – Это Янко-дурачок!

– Да не так еще глуп, – отвечал тот, – коли нашел то, что умница потеряла! А! А!

– Бог наградит тебя, Янко, – сказал цыган, – я второй раз у тебя остаюсь в долгу.

– Что ж ты мне должен? – пробормотал карлик, почесав затылок.

– Да где же ты нашел их? – спросила Мотруна. – Какой ты добрый: еще воды принес.

– Коли нести ведра, так уж и с водой. Зачем тебе эта посудина в такую пору без воды? А где нашел их – все равно, где ни нашел, а нашел.

– Скажи же, где нашел? Отнял у кого-нибудь, а?

– Ни у кого не отнимал.

– Как же они к тебе попали?

– А! Ты думаешь, что мой язык так легко вертится, как твой, подожди маленько, подожди!

Тумр и Мотруна стали пред карликом, занявшим место у порога.

– Вот как было, – начал медленно он. – Иду я себе, да иду, куда глаза глядят, выгнали, вишь, меня из избы, захотелось им ужинать – затем и прогнали, заперли дверь за мной, что делать? Я и пошел… Прошел я плотину, мостик, да пришел к колодцу. Стал я и думаю: сесть бы здесь да воды напиться, коли есть не дают… Посмотрел в колодец: вода глубоко, напиться нечем… Думаю, думаю, как бы воды напиться… а должно быть, можно, говорят, все можно сделать, коли захочешь… Вот я сел да начал думать, как бы достать воды. Потом отошел я в сторону от колодца и бух в кусты! Да как грохнусь боками о что-то твердое, так и в глазах потемнело. А чтоб тебя черти побрали! Оглянулся, вижу два ведра и коромысло, все этакое новенькое. Вот, думаю, и можно напиться. Кто затащил их сюда? Гляжу во все стороны – нигде никого. Пришла Настя, Ляшкова дочь. «Добрый вечер, – говорю, – Настя!» А она и не глядит на меня. «Не достать ли тебе воды?» – говорю. – «Убирайся к черту», – говорит. Только и было… «Настя, – говорю, – не знаешь, чьи эти ведра?» – «Ведра? Ведра?» Подошла, да говорит: «Мои ведра, мои, я их искала…» – «Твои! – говорю. – Как же твои?» «Ну, мои не мои, а я их возьму». – «Как так?» – «Да так, ты мне отдай». – А я ей и говорю: «А если б твои кто взял?» Покраснела, молчит. – «Скажи, – говорю, – лучше, чьи они? Ты ведь знаешь». Посмотрела, покачала головой. – «Новые, – говорит, – не знаю… не знаю… не наши, у наших таких ведер нет… Они куплены, но не здешней работы…» – А мне и довольно, я думал, да и догадался, что они ваши. Потом пришла еще Григорьева жена, как начали калякать, так вот и стемнело. Я набрал воды, да и принес.