Юзеф Крашевский - Хата за околицей; Уляна; Остап Бондарчук

– Та, которая птицу гонит в гнездо, а зверя в берлогу, – смеясь, отвечала Аза, – знать ее не знаем, только она сильнее человека.

Тумр смотрел кругом и мало-помалу приходил к сознанию.

– Где же Апраш? – спросил он. – Где его жена?

– Жена его спит далеко в лесу, – отвечала Яга.

– Апраш спит себе спокойно у очага, – сказала Аза со значительной улыбкой, – уж он не предводитель, поднял на меня руку, и сам упал. Смотри, – прибавила она, отодвигаясь в сторону, – вот Апраш! Этот дряхлый старик хотел жениться на мне, сделать меня своей невольницей! Сорви с него голову или плюнь в глаза – и ничего не смеет сделать.

Апраш, оскорбленный насмешкой, схватил топор и бросился на Азу, но прежде чем он успел поднять топор, Тумр кинулся на него, одним движением руки опрокинул старика и, наступив на горло, вырвал из рук его топор.

Глаза бойцов, налитые кровью, встретились. Апраш зарычал, как дикий зверь, и отпустил руки.

– Так! – глухо произнес Апраш. – Я обессилел. Не господствовать уж мне над вами, а рабом идти за телегой. Пусти меня, Тумр. Клянусь Богом, смертью, болезнью, днем, ночью, что никакого не сделаю вам зла, отпусти меня, невольника!

Но Аза, припав к нему, кричала:

– Еще раз повтори, повтори десять раз – тогда тебе поверю.

Апраш стал повторять свою клятву.

– Отнимите у него топор и нож! – закричала Аза. – Благодарю тебя, Тумр, – прибавила она, обращаясь к Тумру, – ты спас мне жизнь, оставь его. Сам Бог послал тебя, чтоб спасти мне жизнь. Садись, согрейся у знакомого очага, расскажи, как ты жил после разлуки с нами… Ты бледен, худ, ты много страдал?

– А! А! – опираясь на локоть, отвечал Тумр. – Тяжкая была моя доля, поганые изгрызли и меня и жену, и отступились от нас, я терпел и боролся. Помер отец Мотруны, своими глазами проводил я его на кладбище, братья должны были выдать за меня сестру, да счастья от того не прибавилось: беды только нажил, никто и не смотрит на нас, кроме одного Янки.

– Ну, а твоя белая жена?

– Жена любила и любит меня, да что в любви, когда и голод и холод одолевают? Моя изба была для меня просто гробом, как в гробу, в ней душно, и тесно, и скучно, только и видишь могилы, кресты, пустыри…

– Ведь вас двое?

– Нет, сам – третий с нуждой, сам – четвертый с голодом, сам – пять с добрым Янкой, – возразил Тумр со злобной усмешкой. – Вы как проживали? – спросил он. – Где были, зачем перешли сюда? Что вы мне принесли, счастье или несчастье?

– Мы?.. – произнесла Аза. – Я хотела увидеться с тобой, Апраш противился было, да я настояла на своем. Жили как обыкновенно, каждый день все ново, кроме лохмотьев, жгли угли в кузнице, сопели мехи, работали руки, а Аза пела и кричала за деньги… И вот, как видишь, пришли, может быть, за тобою, а может быть, и к молодому пану… Что делает пан Адам? По-прежнему скучает да сердится, сам не зная, за что и на кого?

– Не знаю, – тихо отвечал Тумр, – он женился было и, говорят, жена обманула его.

– Что же ей было делать, несчастной! – смеясь, возразила Аза.

– Уехали было лечиться куда-то далеко, да пани, говорят, с веселья умерла.

– Умерла! Вот хорошо сделала! – всплеснув руками, воскликнула Аза. – Снова начну мучить его… Так в барском дворе пусто?

– Да.

– Что-то он скажет, как увидит меня? Завтра, непременно, завтра, оденусь, как пани, и пойду к нему!

Аза взглянула на Тумра, он молча вертел в руках погасшую головню.

– Пойду мучить его, смеяться над ним, – повторила Аза. – Ах, если б ты видел, Тумр, как эти паны за мной ухаживали, как они сыпали деньги, обещания! Я водила их за собою и бросала потом на дороге, как обглоданную кость.

В словах цыганки было что-то свирепое, но она была так прекрасна, что Тумр смотрел на нее, слушал и не мог налюбоваться.

Свет очага придавал ей еще более прелести, а недавняя беда – степенность и самоуверенность. Тумр не видывал еще Азы в подобных условиях.

– Да говори же что-нибудь о себе, – более мягким тоном произнесла она, – говори о своей избе, жене, жизни.

– Я сказал, – печально и медленно произнес цыган. – Жена добрая и честная, да все скучает и горюет о том, что не видит родных. Изба моя стоит за селом одна-одинехонька и смотрит на кладбище, в ней тесно, холодно и пусто.

– А не пищит ли в ней дитя? – задумчиво спросила Аза.

– Нет еще, но – кто знает – сегодня или завтра услышу его писк.

– Так?! Ну, пропала твоя головушка! Иссохнешь в своей избе, будешь сидеть со своей больной женой, да нянчиться с ребятишками! – потом, махнув рукой, она продолжала: – Ступай себе с Богом, теперь ты не наш. Ступай! Не смотри на наше житье. Теперь ты невольник! Ты поганый!..

Слова эти Аза произнесла без гнева, скорей с состраданием, но они пронзили сердце Тумра: он опустил голову, медленно поднялся с земли, повел вокруг печальным взглядом, и глаза его остановились на прекрасной цыганке.

– Ступай, – повторила она, – тебя ждет жена. Что надрывать сердце? Ведь не воротить того, что прошло.

Разбитый, усталый Тумр медленно возвращался домой той же дорогой. Израненные его ноги едва передвигались, отяжелевшая голова свинцом повисла на шее, сердце то шибко билось, то замирало в тощей груди.

Пространство, так быстро пройденное в беспамятстве, теперь показалось бесконечным, он искал дороги, бросался в разные стороны и не мог найти. Изредка он оглядывался назад с надеждой увидеть Азу и потом усталыми глазами отыскивал избу, селение, кладбище.

Наступило утро – ночная тьма уступила место утреннему солнцу, небесные огни с каждой минутой становились бледнее, и темные тучи стали мало-помалу окрашиваться заревом востока.

Цветы боязливо высовывали из мрака свои разноцветные головки и освежались прохладной росою. Торжественная тишина прерывалась песнью ранних птиц и криком воронов.

Тумр шел, спотыкаясь, прохлада утра не поднимала его ослабевших век. Наконец он увидел серые кресты, сухие вербы, желтую могилу Лепюка и низенькую трубу своей избенки.

Он бессознательно прибавил шагу.

«Что делает Мотруна? – подумал он. – Видела она, как я ушел из избы? Эх, жаль ее, жаль! Зачем же полюбила цыгана?»

Дрожа всем телом, цыган миновал кладбище. На пороге не было Мотруны, и он смелее приблизился к двери. Он готов был перешагнуть через порог, когда из хаты послышался голос, чуждый для уха цыгана. Этот голос сказал ему, что он… отец.

Переступив через порог, он увидел жену, которая, лежа на полу, прижимала к груди ребенка, забыв свои страдания.

На пороге сидел Янко, он пропустил Тумра, дозволил ему подойти к жене, нагнуться к ее жалкой постели. Но когда Тумр через минуту бросился вон из избы, чтоб вздохнуть свободней, карлик явился перед ним с выражением гнева и угроз.

– Что с тобой, Янко? – спросил цыган, вытирая оборванным рукавом лицо, облитое холодным потом.