Николай Еленевский - Наперсный крест

– Медь не медь, и на бронзу не похоже, – бормотал Петров, рассматривая крест, – но инкрустирован золотом, и фигурка Спасителя, видимо, тоже золотая. Только вот как она прикреплена к такому металлу, не пойму. Не приклеена же? И это в те времена! Остается только восхищаться этим греком или как его там.

Достался мне крест, как я считаю, по Божией воле.

Перед самым выпуском из семинарии меня вызвали к его высокопреосвященству Александру. В канцелярии священник Миткевич хитровато прищурился и невесть зачем спросил:

– Сабелькой-то больше не балуетесь, семинарист Лаврский?

– Балуюсь, – простодушно ответил я, не понимая, к чему клонит эта приближенная к его высокопреосвященству духовная особа.

– К словцу, к словцу сказано, друг мой, – словно упреждая мои дальнейшие расспросы, улыбнулся Миткевич, – вот сейчас у владыки все и узнаете.

В прошлом году я стал лучшим фехтовальщиком в Минске на саблях, победив в поединках многих офицеров. К этому чрезвычайному, как посчитали в городе, факту весьма благосклонно отнеслось мое духовное начальство. Владыка вручил мне прекрасно оформленную Библию. Готовивший меня к соревнованиям преподаватель гимнастики в нашей семинарии отставной майор Чурнешов был отмечен денежным вознаграждением, чему необычайно порадовался:

– Дочерям на подарки.

У Чурнешова было три девицы на выданье. Он частенько уговаривал семинаристов старших курсов, а меня уж очень, взять в жены которую из них.

– Сергий, ну ты же видел мою Оленьку, красавица, умница, поверь мне, она будет хорошей матушкой и нарожает тебе много чудесных детей.

Ольгу я видел несколько раз. Она и на самом деле была такой, как о ней говорил отец, но я жил другой мечтой.

Владыка встретил меня доброй улыбкой:

– Ознакомлен с вашими успехами в учебе, а также наслышан о спортивных достижениях и отменном здоровье, поэтому вашу кандидатуру мы решили и предложить военному ведомству.

Так и определилась моя дальнейшая пастырская судьба. После выпуска я был рукоположен в священники, переведен в военное ведомство и назначен в 54-й Минский пехотный полк, чему несказанно обрадовался.

Знакомя меня с полком, командир, подполковник Василий Никитич Кременецкий, говорил:

– Полки, они, как и люди: у каждого своя биография, свои способности, свои радости и огорчения, связанные воедино ратной службой, деля которой и собраны все мы здесь под этими знаменами. Наш полк – Минский! Звучит?! Звучит!

Здесь в основном служили офицеры и солдаты, набранные из Минской, Гродненской и Могилевской губерний.

– У меня, ваше преподобие, народ весьма гордый. В какого офицера пальцем не ткни – шляхта! Прапорщики, те проще. Но! – и здесь Кременецкий произнес с особым ударением: – Все в своей массе люди верующие. Ваш предшественник снискал себе похвальную славу под Севастополем. Постарайтесь быть таким же, как протоиерей Гейдрох.

О Гейдрохе я слышал. Он был одним из тех полковых священников, которые, помимо церковных отличий, носили на своей груди и военные награды. Правда, увидеть его не довелось, поскольку он еще до моего прибытия был отправлен на лечение в Санкт-Петербург. «Сказывались старые болячки, – огорчались офицеры, – измучили они его». В их словах чувствовалось явное сожаление, что полк остался без такого священника.

Моей радости по поводу предстоящей службы в военном ведомстве не разделил родитель Петр Николаевич Лаврский, которого я навестил летом. Он мечтал, что я когда-нибудь возглавлю его родной приход в принеманском селе Дударево. При нашей встрече долго выговаривал за то, что я не счел необходимым посоветоваться с ним:

– Наш род которое столетие уже духовно окормляет землепашцев. Твои глубокие прадеды несли свой пастырский крест по здешним землям, а ты? Я ведь все время думаю, кому приход оставлю. Была бы жива матушка, и она бы тоже этого захотела, – он вытирал платком глаза, вглядывался в теплую неманскую воду, которая ласкала босые ступни наших ног. – Ты же у меня единственный.

Мне стало неловко смотреть ему в глаза. Что я мог сказать, когда в душе моей все ликовало и пело, а из уст родителя исходили слова горечи и упрека. Но отец вдруг улыбнулся:

– Что это со мной? Хандра у нас не в чести. Видно, такова Божия воля, а ей супротивиться никак невозможно. Исполняй!

Я понял его слова как прощение и родительское благословение, потому облегченно вздохнул, не хотелось вольно или невольно расстраивать его.

Он сделал по воде несколько шагов навстречу, размашисто перекрестил и обнял. Неман обтекал нас, колыша наши отражения на своей прозрачной до неистовости воде.

Первый день в должности полкового священника запомнился вот чем. В полковом церковном хоре выделялся среди певчих рядовой Трофим Корчик. Я слышал много хороших голосов. Благо в Минске хватало хоровых коллективов. Но у Трофима и впрямь был удивительный голос, сильный и красивый – настоящее украшение полкового хора.

Когда об этом я сказал подполковнику Кременецкому, тот улыбнулся:

– О! Сколько раз, сколько раз просили, чтобы перевести этого солдата в части, скажем так, придворной службы. Ан нет! Петь он ездил, но переводить – ни-ни! Вы знаете, он ведь и непревзойденный гармонист!

Как играет солдат на гармонике, мне услышать не довелось. Он ее продал накануне того апрельского дня, когда я был представлен полку как священник. После церемониала представления личному составу и моей первой службы в полковом храме я решил побеседовать с солдатом: от меня не ускользнули его душевные переживания.

– Вижу ваше огорчение. Из-за чего? Вроде как и пели с душой, а на лице…

– Беда и огорчила, ваше преподобие.

Оказалось, получил весточку, что в его деревне у многих пала скотина. Не обошла эта напасть стороной и хозяйство родителей. Деды и прадеды были и кузнецами, и хлеб сеяли. Кузнечил теперь и отец, а сам солдат для себя решил, что после службы обязательно займет его место.

– Помимо кузни, у нас и хозяйство свое большое, – и, вздохнув, добавил: – Было…

– А что же так?

– И быков, и лошадей хворь одолела. Вот, ваше преподобие, и продал гармонику. Так жалко было с ней расставаться, что душа болит. Мне ее перед армией дед справил. Отослал им деньги. Да ведь все равно мало. Весна, батюшка, посмотрите какая! Апрель, а уже пчела вовсю звенит. Пахать-сеять пора. А без тягла весны нет, одни мучения. Жди-пожди, когда кто первый отсеется, чтобы на пару дней тягло у него занять. Отец просить не умеет и не любит. Говорит, сам впрягусь…

Солдат опять вздыхает:

– Эх, ваше преподобие, был бы я дома, рядом с ними, а так ведь…

Мне искренне его жаль. В душе я уже понял, что смогу ему помочь, поскольку только вчера получил свое первое жалованье.