Михаил Ишков - Адриан

Все засмеялись. Ларций не удержался и досадливо хмыкнул.

Квестор не обратил внимания на его хмыканье. Польщенный вниманием, он подался вперед.

– Ну, это дело обычное, каждый хочет урвать добычу пожирнее. Беда в том, что девка оказалась непростая. Она была жрицей какой-то местной богини и то ли очень преуспела в искусстве любви, то ли опоила Адриана какой-то гадостью, только по возвращении в Рим племянник императора и смотреть ни на кого не захотел. Даже на законную жену Сабину, а она, как ни крути, родственница Траяна. Понятно, императрица рассердилась, попыталась притушить скандал. Приказала мне позвать Адриана и отчитала его так, что тот неделю из дворца носа не высовывал. «Порви, – приказала она, – с этой шлюхой или не миновать тебе опалы». Адриан, конечно, сник, кому охота из-за какой-то рабыни расставаться с надеждами на императорский жезл! Подарил он ей дом, дал вольную, – иди, говорит, на все четыре стороны.

– А префект? – спросил центурион.

– Что префект? – не понял квестор.

– С ним-то что случилось, когда он такой красотки лишился?

– При чем здесь префект?! – возмутился чиновник. – Я к тому рассказал эту историю, чтобы тебе, медная башка, было ясно, каков Адриан и что нас ждет, если он придет к власти.

– А что нас может ждать? – возразил один из сингуляриев. – Как возили почту, так и будем возить, а кого приставили к золоту, тот так и будет его считать. Наше дело маленькое.

– Все-таки как насчет префекта? – не унимался центурион. – А вдруг эта дикарка и ему дала отведать любовного напитка? Как же он потом жил? Свихнулся от любви, я полагаю? Или нет?

– Префект принял ее обратно, – подал голос Ларций.

Все повернулись в его сторону, глянули с любопытством.

– Деньги растратила, дом заложила, – объяснил Ларций, – потом явилась к префекту и взмолилась – пусти, мол. Знаете, у Эзопа басня про стрекозу и муравья?

– Как же, слыхали! – подтвердил центурион. – «Я все пела, я все пела, так поди же попляши».

– Точно, – кивнул Ларция. – Только в отличие от Эзопа глупый муравей пустил ее в дом. Теперь живут.

Вояка, не скрывая восторга, хлопнул себя по коленям.

– Ну и молодец! Это я понимаю! Меня однажды тоже напоили. Утром просыпаюсь, а со мной такая краля лежит.

Он задумчиво, с тоскливым выражением на лице покивал, потом натужно добавил:

– Было дело… Мать прибежала, жена, братья. Все кричат, жена заламывает руки – изверг, кого ты привел в дом?! Ты позоришь семейную постель! Пришлось расстаться, иначе бы из армии выперли. Это я очень хорошо понимаю.

Квестор, выпустивший из рук внимание слушателей, встрепенулся:

– Сравнил! Ты и племянник императора. Да его из-за этой шлюхи власти над всем миром могли лишить!..

– Иди ты!.. – внезапно обозлился центурион. – А меня вот этих фалер, – он указал на наградные медали, нашитые на кожаный панцирь. – И что?!

В ту ночь Лонг так и не смог заснуть.

Прикидывал так и этак.

О плебс, зловонный твой язык!.. Чего только об Адриане не болтают! Спит с императрицей, с императорской племянницей, с любимчиками императора! Всех, видите ли, окрутил, всех заставил предаваться разврату!

Вспомнился Адриан.

Ларций, в отличие от старшего квестора, никогда не был близок с императорским племянником. Наоборот, тот откровенно раздражал его. В своем отношении к «молокососу» и «щенку», как называли его окружавшие императора закаленные в боях военачальники, Ларций был неодинок. В первые годы царствования Траяна высшие офицеры и сановники, исключая Аттиана, откровенно третировали молокососа. Императору было не по душе увлечение воспитанника всем греческим, его военачальники открыто смеялись над такой странной для римлянина привязанностью. Личный архитектор императора Аполлодор высмеивал претензии Адриана в области архитектуры. Его намерение построить в Риме какое-нибудь дерзкое до оторопи, незабываемо-эпохальное сооружение ничего, кроме язвительной оценки и желчных замечаний, у императорского архитектора не вызвало. Философу и ритору Диону Златоусту претили его стихи на греческом, претенциозные по форме и «приземленные» (как выражался философ) по смыслу. Отцов-сенаторов настораживало увлечение императорского воспитанника игрой на цитре и рисованием. Старый Фронтин по этому поводу обмолвился – Нерон тоже начинал с рисования…

Окружение императора особенно возмущали рассуждения Адриана о безусловном предпочтении мира перед войной. Его утверждение, что любая война кончается миром и естественное право должно основываться на силе закона, а не кулака, было тут же доведено до сведения цезаря и вызвало резкую отповедь императора. Траян заявил племяннику, что все они – поклонники мира, но мира на римских условиях. В этом и состоит естественное право, потому что естественное право Децебала и даков заключается в том, чтобы принудить Рим принять их условия. То же касается и Парфии, и вообще всего на свете.

Изредка дядя, доведенный до бешенства выходками племянника, позволял себе выразиться об Адриане как о «конченом человеке». Успокоившись, менял гнев на милость и в ответ на упреки недоброжелателей Адриана, требовавших его отставки и ссылки, отвечал: «Парень неплохо проявил себя как трибун легиона и вообще он добрый малый». Недоброжелатели доказывали императору, что тот неверно оценивает Публия Адриана. Молокосос не так прост, он дерзок и своеволен. Доброжелатели, среди которых самой доброжелательной и активной была Помпея Плотина, убеждали Траяна взглянуть на племянника непредвзято, с государственных позиций.

Ее усилия не пропали даром. С годами Адриан укрепился как в постыдных для римской чести утверждениях, так и в устройстве государственных дел, которые многие в Риме считали не более чем «делишками» рвущегося к трону претендента.

…Как-то Адриан доверительно признался Ларцию, что очень жалеет, что Волусия, прежняя жена Лонга, досталась префекту. «Грубому солдафону», – уточнил префект. «Это ты сказал», – парировал Адриан.

…А вот до Зии императорский родственничек сумел-таки добраться.

Адриан был среднего роста, строен и мог бы быть приятен на вид, если бы не крупные оспины, уродовавшие нижнюю часть лица. Он прикрывал их небольшой курчавой бородкой. Глаза приятные, серовато-зеленые, в то же время взгляд отличался некоторой напряженностью, словно Публий постоянно ожидал насмешек и пренебрежения. Когда такое случалось, он щурился, краснел и впадал в наглость, а нередко и в хамство. Физически он был силен не менее дяди. В первые дни их знакомства Ларций в присутствии Адриана обычно сразу терялся. Публий имел глупую и бездарную привычку засыпать собеседника нелепыми вопросами и, если тот мешкал с ответами, самому отвечать на них. Его манера вести беседу подавляла, он порой интересовался тем, о чем собеседник не имел никакого представления или хотел вовсе забыть и не вспоминать. Публий, очевидно, считал себя вправе ставить человека в тупик. А то еще хуже – сам начинал признаваться в таких пороках, которые нормальные люди старались упрятать подальше. Его искренность и доверительность порой напоминала игру. Принимая во внимание величину его фигуры и крепость мышц, он был похож на тигра, прятавшегося в засаде.