Александр Никонов - Последний фронтовик

Пока добирались до деревни, два раза приникали к земле, потому что фашисты иногда постреливали. Звуки выстрелов доносились уже издалека, но одна из пуль всё же фьютькнула совсем рядом, и, чтобы не нарваться на очередную шальную гостью, окруженцы прижались к родимой земле-спасительнице. Ветер усиливался, пошла снежная крупа, хлеща их по щекам. Вот и крайние избы деревушки, окружённые изгородями из жердей. Прошли огородом, постучались. Долго никто не отзывался, бойцы подумали, что дом брошенный, но в хлевах вздыхала скотина, гагачили потревоженные гуси. Наконец, кто-то через окно спросил:

– Ну, кого черти несут?

– Откройте, пожалуйста, хозяюшка, пустите переночевать.

– И что за беда такая, хоть беги, – ответствовали изнутри. – Как что, так обязательно к нам, в крайнюю избу идуть. Кто хоть вы?

– Красноармейцы, к своим пробираемся.

– Надо было спросить, есть в деревне немцы или нет, – шепнул Тимофей.

– Да нет тут никого, – уверенно ответил сержант.

– Почему ты так думаешь?

– Хозяйка говорит уверенно, громко – непуганая ещё, значит, и немцев нет.

Щёлкнула щеколда, лязгнул металлический крючок.

– Входите.

В сенях их встретила женщина с керосиновой лампой в руке, косматая, неопределённого возраста.

– Да крючок за собой накиньте, – добавила она, зевая и входя из сеней в избу, откуда на непрошенных гостей пахнуло теплом.

Они вошли, огляделись – обыкновенная изба-пятистенка, каких на Руси миллионы: божница в красном углу, две скамейки, полати, большой, сколоченный из досок, стол – видать, семья большая, два окошка с ситцевыми белыми занавесками, печь, с края которой свисали несколько пар ног. Хозяйка поставила лампу на стол, без лишних слов выбросила из закута несколько потрёпанных полушубков, тулуп и сказала:

– Устраивайтесь тут, у печки, не замёрзнете. Места больше нет.

Поставила на стол три кружки, налила в них из глечика молока, отпахнула от ковриги ломоть:

– Вот, поешьте. Да не забудьте лампу задуть.

И ушла на вторую половину. Когда улеглись, Тимофей зашептал Ефиму:

– Видал, на крючке шинелка висит?

– Ну.

– Кто-то из наших тут есть.

– И что?

– Да так.

Тимофей бормотал что-то ещё, но Ефим его уже не слышал, он с полётом и кружением проваливался в сонную пропасть.

6

Разбудили его грубым тормошением:

– Ефим, поднимайся!

– Ну, чего ещё?

– Немцы в деревню заехали, тикать надо. Вставай, вставай, – тормошил его Кубышкин. – А то возьмут нас тёпленькими.

Быстро оделись, вышли во двор. Мать честная – снегу навалило! Он лежал пуховым покровом, накрыв землю, дома, деревья белыми накидками. Зима! Радоваться бы, а радости не было. Не вовремя снег упал, потому что приходилось уходить огородами, полем, через овраг, к лесочку. Из деревни доносилось лязганье танковых траков, звуки моторов, мужской гогот и крики на незнакомом языке – немцы.

У Ефима было так погано на душе, что он и не заметил сначала, что в их группе появился четвёртый. Погано было оттого, что ему на своей же земле пришлось бежать и скрываться от чужих, пришлых, наглых и хорошо вооружённых. А что он мог сделать, какой отпор дать, если в его винтовке остался один патрон. Так погано он чувствовал себя лишь раз в жизни, когда в их дом пришли люди, свои же односельчане, описывали и отбирали нажитое за долгие годы имущество, а его дед, растерянный и бессильный, сидел за столом и в весёлом раже приговаривал:

– Берите, берите, всё берите! Не забудьте наволочку взять, она новая. В сарае старая уздечка висит, тоже берите. Она ссохлась, так вы её в рапе вымочите – как новая будет. Ай, молодцы!

А он, девятилетний Ефимка, стоял в дальнем углу и, наблюдая за страданиями бабушки, дедушки и матери, лишь в бессилье сжимал кулачки и губы, не зная, чем помочь.

И сейчас, вспомнив это, он тоже сжимал бесполезную винтовку и поджимал губы. Четвёртой оказалась сопливая девчонка, которая брела за сержантом, аккуратно подбирая ноги в новых сапогах. Выбрав момент, спросил у Тимофея:

– А это кто такая?

– Не знаю. Тебе-то какая разница. Наверно, тоже от части отстала.

Чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось идти. Снежный пух постепенно превратился в скользкую кашу, а затем в грязь. Прошли лесок, а затем уткнулись в ленту дороги. Остановились. От всех четырёх клубами валил пар – и бани не надо.

– Теперь куда? – спросил Четвериков.

Все молчали, ответила только девушка:

– Я знаю. Если по этой дороге идти, как раз к железной дороге попадём, а по ней и до города доберёмся. Там наши должны быть.

– Откуда знаете? – спросил Кубышкин.

– Я же всё-таки курьер, – бойко ответила она, поправляя брезентовую сумку на боку. – Ехала с донесением.

– И как, доехала? – спросил сержант.

– Нет, не доехала – лошадь убили, – просто пояснила она. – Пошла пешком, а там, где часть должна быть, уже немцы. Вернулась.

– Ну, веди, если так, – согласился сержант.

По распутице прошли километра четыре, когда из-за мыска леса вывернулась машина, у которой сзади вместо колёс были гусеницы, за ней юзили два мотоцикла.

– Немцы! – ахнул сержант. – Давай, давай в лесок!

Но было поздно, немцы их тоже заметили, сначала остановились, дали очередь из пулемёта, затем ещё одну. Пули просвистели над головами. Окруженцы залегли. Сергей Кубышкин даже успел выстрелить два раза. Снова очередь в ответ. Тимофей прошептал:

– Всё, мужики, хана нам.

Ефим не стрелял, он и сам не знал, почему: то ли последнего патрона стало жалко, то ли по крестьянской привычке ждал исхода. Исход наступил, но очень странный: бронемашина, а следом за ней и мотоциклы развернулись и уехали прочь. Они ещё долго ждали, прижимаясь к земле.

– Что это было? – спросил неизвестно кого Тимофей.

– Не знаю, – ответил Ефим. – Эй, сержант, чего делать-то будем? – крикнул он в ту сторону, где поодаль лежал Кубышкин.

Тот ничего не ответил. Первой встала девчонка, неожиданно сильным, стальным голосом, каким от неё никто не ожидал, приказала:

– Всё, вставайте, уходить надо. Быстрее, быстрее, а то они могут вернуться.

Ефим встал, подошёл к сержанту, тронул того за плечо:

– Сергей, вставай.

Кубышкин лишь повернул голову, посмотрел на него мутными глазами, взял Ефима за грудки, что-то прошептал и отвалился. Подошли девушка и Тимофей. Тимофей спросил:

– Что с ним?

– Убили сержанта, – ответил Ефим и снял шапку.

– Вот те на, – почему-то удивился Четвериков, словно он был не на войне, а на прогулке. – Что же делать-то? Похоронить надо.

– Вы что, с ума сошли! – зашипела девчонка. – Надо уходить отсюда.

– Тогда документы хоть взять.

Шереметьев расстегнул шинель сержанта, достал из нагрудного кармана документы, и они пошли. Ефим часто оглядывался на прижавшегося к холодной земле Кубышкина, словно ждал, что он тоже сейчас встанет и пойдёт следом за ними. Но сержант не поднимался. И хоть глаза его были закрыты, Ефиму казалось, что он с укором смотрит им вслед и говорит: «Что же вы, братцы, оставляете меня». Он сейчас раздумывал над последними словами сержанта и часто поглядывал на девчонку, бредущую впереди. В какой-то момент спросил: