Феликс Дан - Битва за Рим

Крепко спит Равенна, не заботясь о бешеных порывах ветра и грозных раскатах грома, гулким эхом рассыпающихся в окрестных горах. Гроза небесная не пугает храбрых готов, не боящихся никого и ничего на свете, кроме немилости своего вождя-короля, национального героя.

Не пугает приближающаяся гроза и старого воина, неподвижно сидящего на ступеньках полуразрушенной лестницы древнего храма Нептуна, выстроенного на одном из ближайших холмов язычниками и уничтоженного победой христианства. Ныне от роскошного святилища остались жалкие развалины. Ночной ветер свободно разгуливает по опустевшим дворам, по молитвенным залам с обвалившимися потолками. Неумолимое время довершает свою разрушительную работу… Иногда тяжелый камень скатывается к ногам неподвижно сидящего, угрожая раздавить его своим падением, но одинокий готский воин не шевелится, несмотря на видимую опасность, поглощенный собственными мыслями. Все так же неподвижно сидит он на верху заросшей кустами и травами лестницы, устремив напряженный взор на Равенну, скрытую в ночной тьме, не замечая бурных порывов ветра, треплющих его седые кудри, выбивающиеся из-под шлема, украшенного громадными турьими рогами, и длинную серебристо-белую бороду, падающую широкой волной на могучую грудь.

Долго сидел старый богатырь неподвижно, точно каменное изваяние, пытливо вглядываясь вдаль сквозь тонкую завесу начинающегося дождя. Внезапно глубокий вздох поднял тяжелый железный панцирь, и жизнь, казалось, вернулась к этой одушевленной статуе. Глубоко впалые глаза под белыми бровями ярко сверкнули, а сильные руки, опиравшиеся на громадный древнегерманский меч, разжались.

– Идут, – прошептал старый воин. – Наконец-то… Это они. Я в них не ошибся… – И вторично глубокий вздох шевельнул серебристые пряди белой бороды, а радостная улыбка осветила суровое, строгое лицо.

Медленно, величественной поступью спустился он по шатающимся мраморным ступеням навстречу приближавшемуся факелу, казавшемуся звездочкой, тщетно борющейся с темнотой бурной ночи.

Быстрые мужские шаги заметно приближались и вместе с ними приближался красный свет восковой свечи, защищенный от дождя и ветра красивым фонарем на длинной рукоятке. Художественная работа этого светильника, искусно выкованного из красной коринфской меди и расширявшегося кверху в красный шестиугольник, все стороны которого заполняли тонкие пластинки слоновой кости с выточенными на них сложными узорами, была поразительна. Молодой же человек, державший этот прелестный светильник, был так прекрасен, что, казалось, рука его не могла прикоснуться к чему-либо грязному или неизящному.

Трудно было бы художнику найти более подходящую модель для статуи Феба-Аполлона, чем этот молодой воин-германец с золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами. По костюму его можно было принять за римлянина. Когда юный красавец остановился посреди уцелевшей колоннады языческого храма в своей короткой белой тунике из легкого византийского шелка, украшенного широкой золотой вышивкой, то он казался Богом Солнца, освещающим темноту ночи всепобеждающей силой красоты. Высоко подняв факел обнаженной рукой, украшенной широкими золотыми обручами, он оперся другой рукой на длинное копье, и откинув полу плаща, придерживаемого на правом плече драгоценной золотой пряжкой в форме дракона, проговорил мягким грудным голосом:

– Привет тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга… Ты видишь, мы все явились на твой призыв, несмотря на погоду, мало подходящую для отдаленных прогулок за городом… Говори же, в чем дело, отец наш? Объясни нам причину твоего таинственного приглашения.

– Да, дедушка… Мы сгораем от любопытства, – произнес спутник молодого красавца, сходство с которым сразу выдавало их близкое кровное родство. Но сходство двух братьев не мешало старшему казаться почти безобразным рядом с прекрасным юношей. Чудовищная сила, воплотившаяся в старшего брата Тотиллы, портила красоту линий, отличавшую изящную фигуру младшего.

– Говори, отец Гильдебранд, – повторил он слова младшего брата. – Объясни нам, зачем понадобилось тебе промочить нас до костей, вызывая в эту глупую развалину?

– Подожди, – спокойно ответил старик, – пока подойдут остальные. Я вижу Витихиса, но не вижу Тейи.

– Тейя идет за мной, – ответил подымавшийся по лестнице храма третий воин, в строго выдержанном национальном костюме готов. Даже волосы его были пострижены «в скобку» на лбу, падая сзади на плечи, согласно старинной германской моде, изображенной и на древних римских памятниках.

Витихис казался значительно старше первых пришедших. Ему могло быть лет тридцать пять или сорок, и он все еще оставался красивым и стройным мужчиной, на которого женщины легко могли заглядываться. Но особенно прекрасно было его лицо. Строгое и серьезное, оно как бы освещалось большими серыми, честными глазами, под тонкой дугой темно-каштановых бровей.

– Тейя сейчас будет здесь, – повторил Витихис звучным голосом. – Мы вместе вышли из Равенны, но по своему обыкновению, он предпочел одиночество и выбрал другую дорогу… Да вот и он, – добавил Витихис, указывая рукой на нижние ступеньки мраморной лестницы, по которым двигался юноша, немногим старше Тотиллы, красота которого могла бы соперничать с сияющей красотой златокудрого Аполлона, если бы выражение прекрасного лица не поражало мрачной безотрадностью. Черные, как вороново крыло, волосы падали на плечи Тейи длинными беспорядочными локонами, казавшимися змеями, извивающимися вокруг прекрасной и грозной головы медузы-горгоны. Бездонные черные глаза его горели загадочным блеском, а классически правильные черты смертельно-бледного лица выражали холодное, почти мертвенное спокойствие, порожденное, очевидно, не природным равнодушием, а глубокой безнадежностью отчаяния человека, раз и навсегда примирившегося со своей судьбой, покончившего не только со всеми радостями жизни, но даже и с горестью и слезами, последними остатками надежды или сомнения. Вполне отвечало характеру и наружности Тейи и избранное им вооружение из вороненой стали, черный цвет которой мог соперничать с безжизненным блеском его красивых, мрачных глаз. Кроме обычного меча и кинжала оружием Тейи служил большой железный топор, насажанный на длинную рукоятку. Зато он не носил шлема на свободно развевавшихся черных кудрях. Он приветствовал ранее прибывших простым наклоном своей красивой бледной головы. Затем он молча стал позади старого воина, движением руки пригласившего своих собеседников окружить высокую колонну, на которой было прикреплено железное кольцо, поддерживавшее принесенный юным красавцем факел.