Николай Гаврилов - Господь, мы поднимаемся

Все слушали его, затаив дыхание.

Он не просто предлагал детям исполнить их извечную мальчишескую мечту о приключениях, о путешествиях в далёкие неизведанные страны, о полной свободе от родительской опеки – пророк предлагал им стать спасителями взрослых, избранниками неба, героями и в этом мире, и в другом. Ему верили безоговорочно. Готовы были следовать за ним прямо сейчас. Сбежать из дома, обмануть родителей, лишь бы последовать к невиданному, древнему, как сама земля, городу, раскинувшемуся на освещённых солнцем холмах. Когда же, как не в детстве, так легко поверить в свою избранность, в свою миссию?

Каждый вечер на ступенях собора собирались приехавшие на ярмарку крестьянские мальчишки. Но были и те, кто находился со Стефаном постоянно. Один их них, мальчишка лет тринадцати, одетый в дворянскую одежду, сидел по правую сторону от пастушка, с заметным высокомерием просматривая на остальных детей.

Потомок знатного рода, он пришёл пешком из Парижа с одной заплечной охотничьей сумкой, в которой лежали две золотые монеты, шёлковый платок умершей матери с вышитым гербом их фамилии, кусок пшеничного хлеба и отсвечивающий синевой по лезвию кинжал с серебряной насечкой на рукояти. Говорили, что Святая земля забрала всех мужчин его рода. Отец и трое его старших братьев были убиты в последнем крестовом походе где-то под Аккрой. За ними вскоре умерла и мать. Все последующие годы мальчик сохранял в своём сердце ненависть к мусульманам, ожидая возможности отомстить. Как только он услышал о Стефане, то сразу сбежал из замка, где жил на воспитании у своей тетки, и пришёл в Сен-Дени, без лишних слов расположившись на ступенях собора вместе с пророком.

– Я пойду с тобой в Иерусалим. Пусть даже вдвоём, – твердо заявил он Стефану.

Увидев кинжал, Стефан сказал:

– Мы идём воевать одной верой, – но мальчик в ответ только усмехнулся.

По левую руку от Стефана сидел пятилетний мальчик-калека без имени. Нищие привели его с собой на ярмарку, а затем оставили здесь. Мальчик родился с искривлёнными ногами, обычно таких детей нищие носили с собой с младенческого возраста, а когда они подрастали и вызывали уже меньшую жалость, просто бросали, где придется. Сейчас он сидел с выражением безмерной гордости на темном от въевшейся грязи лице. Ему льстило, что дети обращаются с ним как с равным, не прогоняют его, не бьют, наоборот, называют братом, воином во Христе. Как подсолнух поворачивает свою голову за солнцем, так и он постоянно искал взглядом Стефана, где бы тот не находился.

В тот же вечер собравшимися детьми была принесена клятва на крови.

В какой-то момент Стефан сложил вместе два пальца правой руки, словно накладывая крестное знамение, а в другую взял поданный ему нож. Патрик сидел совсем близко от него и успел заметить, что пальцы пророка распухли и почернели от множества глубоких порезов. В следующую минуту Стефан резанул по ним ножом, а затем торжественно поднял оба пальца вверх, как на иконе Спасителя, но уже красными от крови.

Закапало на каменный пол.

В полной тишине то же самое сделали по кругу и все остальные дети. Резали пальцы и прикладывали их к перстам пророка. Когда очередь дошла до Патрика, он, не колеблясь, провёл ножом по коже, дождался, когда кровь зальёт всю ладонь, а затем смешал свою кровь с кровью пророка. Никакой боли при этом он не испытывал, наоборот, было неизведанное никогда раньше чувство братства, необыкновенное волнение, предчувствие чего-то огромного, радостного, светлого, соприкосновение с какой-то тайной, важность которой была несоизмерима со всей земной суетой.

– В этом тайна Божья, – произнёс Стефан, когда все присутствующие исполнили обряд. – Мир будет спасён детьми. Вы разъедетесь по своим городам и сёлам, и каждый из вас расскажет об услышанном другим. Собирайтесь в отряды, сбегайте из дома, на новолуние мы соберёмся в Вандоме. Мы теперь воины света, воинство Христово, и никто нас не остановит. Мы идём подготовить путь Господу.

– И пойдём до конца, – тихо, но веско добавил мальчик-дворянин. Глаза детей блестели. Каждый из них чувствовал себя избранным, словно в его кровь попала частичка крови ангела. Вместо повторения жизни их отцов, вместо привычного мира их деревень, с домами из ивняка, с грязными дворами, с загонами для скота, Стефан звал их за собой в мир чудес. Умные взрослые недооценили этого неграмотного пастушка в залатаной тунике. Они мерили его земной меркой, а он в эту мерку не укладывался. И именно об этом сейчас думал сидящий под колонной монах с медной кружкой.

А ещё он думал о том, что тоже когда-то умел так верить.

Дети разошлись, когда в стрельчатых окнах собора потух последний вечерний свет. Кто-то отправился к своим родителям в обозы, кто-то остался ночевать в храме вместе со Стефаном. Договорились, что на июньское новолуние все пойдут в Вандом. Перед расставанием ещё раз поклялись страшной клятвой, что взрослые ничего не должны знать. Маленький Патрик отправился в темноте на окраину города.

О том, что дома его ждёт разгневанная и ничего не знающая сестра, он вспомнил только подходя к их лачуге.

В тот же вечер, часом позже, в освещённом светом факелов огромном гулком зале замка произошел следующий разговор:

– Сколько сейчас с ним детей? – не отрываясь от какого-то письма, спросил приор склонённого в поклоне монаха.

– Постоянных три-четыре. Один из них калека, – ответил монах.

– Калека? Калека – это хорошо. Ребёнок-калека идёт в Иерусалим освобождать Гроб Господень. Это трогательно, – рассеяно протянул приор, дочитывая послание. Затем он отложил пергамент в сторону и в упор посмотрел на своего доверенного человека. – Но этого недостаточно! Я написал Папе, что проповеди пастушка имеют успех. Как мы будем выглядеть в глазах его святейшества, если у Стефана останется такое ничтожное количество последователей. Три-четыре человека, этого мало, брат Жером.

– Мало? – неожиданно переспросил монах. – О нет, отче. Каждый день к нему приходят по десять-пятнадцать детей из всех областей страны. Каждый из них приведёт за собой ещё сотни. Это как эпидемия. Исходной точкой похода он выбрал Вандом. Я думаю, что в назначенный день там соберется столько детей, сколько никогда не собиралось в одном месте. Боюсь, что вы и представить себе не можете, что это будет.

Монах говорил ровным, лишённым эмоций голосом. Его поза выражала почтение, глаз он не поднимал, смотрел в пол, как и подобает при разговоре со своим господином. И всё же что-то было не так. В их доверительных разговорах всегда существовала некая граница, а именно – оценка событий. Оценивать происходящее мог только приор, он решал, что хорошо, а что плохо. И сейчас приору показалось, что монах эту границу перешёл, тем самым как бы превращаясь из его тени в личность со своим мнением.